Милая Роуз Голд

Мой взгляд скользнул к подписи, которую Ким оставила под фото: «В сентябре мы с Билли ждем прибавления в семействе».

– Нет! – повторила я, глядя на идиотскую улыбку на лице папы.

Я вернулась к подписи, которую оставила Ким: «Мы так много лет мечтали о четвертом ребенке. И наши молитвы были услышаны».

– У ВАС. ЕСТЬ. ЧЕТВЕРТЫЙ. РЕБЕНОК! – закричала я и швырнула телефон через всю комнату.

Он ударился об стену и грохнулся на пол. Мне было плевать. Из груди вырвался всхлип, и пробудилась давно притихшая боль утраты. Но эти люди больше не могли заставить меня плакать. Я не желала сидеть и реветь, пока живот не сведет судорогой. Злиться было намного проще.

Я пнула складной столик. Бобы и крекеры разлетелись по комнате. Потом ударила кулаком по спинке кресла с такой силой, что захрустели пальцы. Я так долго и громко кричала, что в ушах еще несколько секунд звенело даже после того, как я замолчала. Потом закусила кулак, вонзая зубы в собственную плоть, и от боли закричала снова. Когда я высвободила руку, на ней выступила кровь.

Я принялась метаться по комнате, запустив пальцы в волосы. Эти твари разгуливают повсюду, делая вид, что они такие замечательные и порядочные, и никто не знает, как легко они могут вышвырнуть из своей жизни человека, на которого им наплевать. Никто не знает, какие они на самом деле ужасные.

Я остановилась и посмотрела на свои дрожащие руки. Они сжимали пряди светлых волос. Когда я успела их вырвать? У них был – и есть – четвертый ребенок. Но они отвергли меня. Никто из них не заслуживал этого малыша, и особенно папа и Ким. Я не могла позволить им и дальше делать все, что они хотят, брать от жизни все самое лучшее, пока остальные страдают. Кто-то должен был наказать их, чтобы они поняли, какую боль причиняют другим людям. Кто-то должен был показать им, каково это, когда у тебя отнимают родных.

Я еще долго сидела и злилась. Село солнце, потом погасли огни в соседских домах. А у меня перед глазами все стояла глупая папина улыбка. Я поклялась, что не встану с места, пока не придумаю, как стереть эту ухмылку с его лица.

Около двух часов ночи, сидя на полу и собирая с ковра засохшие бобы и раздавленные крекеры, я поняла, что продолжаю мыслить недостаточно масштабно. Прирожденным стратегом меня назвать было нельзя, но если у меня находилось достаточно времени на то, чтобы подумать, то я могла выдать что-нибудь стоящее. И сейчас мне в голову пришла хорошая идея.

– Да, просто прекрасная идея, – сказала я, поворачиваясь к Кустику. Оказалось, что я швырнула растение в стену. Горшок разбился, земля рассыпалась по ковру. Я пожала плечами. Потом приведу все в порядок, будет как новенький. Так бывает. Порой ты случайно причиняешь боль тем, кого любишь.

Улыбнувшись, я подняла несколько бобов с пола, зажала их между большим и указательным пальцем и положила в рот. На этот раз, пожалуй, нарушу свое правило и съем побольше. Сегодня празднуем.

Я была так горда собой, что мне хотелось петь. В голову пришла старая детская колыбельная – отлично, вот вам и проявление материнского инстинкта. Я продолжила подбирать бобы, напевая: «И на землю прямо в люльке наша крошка упадет».

27. Пэтти

У МЕНЯ НАД ГОЛОВОЙ мигает флуоресцентная лампа, ее раздражающее жужжание нарушает тишину. Я перестаю ходить взад-вперед и бросаю недовольный взгляд на потолок. Нужно сказать какой-нибудь из медсестер, чтобы прислали мастера.

Я проверяю Адама. Он уснул на больничной койке. За последние полтора дня я постарела лет на двадцать. Я с тоской думаю о своей уютной постели на Эпплстрит. Теперь, когда Роуз Голд исчезла, я могла бы даже занять ее двуспальную кровать.

Мы с Адамом уже давно в больнице, и никто из медперсонала к нам не заходит. Эти четыре стены превратились в камеру изолятора. Обычно мне нравится запах больниц: аромат стерильности меня успокаивает, напоминая о том, что за углом всегда есть кто-то, кто готов помочь. Теперь же этот запах душит меня, вызывая тошноту. Может, лучше сбежать отсюда с Адамом? Я и сама смогу о нем позаботиться.

Только я начинаю собирать вещи в сумку с подгузниками, раздается стук в дверь. Я роняю сумку и отхожу от нее на шаг, как будто в желании позаботиться о ребенке есть что-то преступное. Я поворачиваюсь к двери, ожидая увидеть доктора Сукап или медсестру Дженет. Я готова разговаривать с кем угодно, кроме Тома.

Чего я не ожидаю, так это двух полицейских в форме. Ладно, я готова разговаривать с кем угодно, кроме Тома и полиции. Женщина-полицейская, показавшаяся на пороге, высокая и худая, как восклицательный знак. Ее глаза поблескивают – что-то подсказывает мне, что она неравнодушна к телесным наказаниям. Она входит в палату, а следом за ней ее напарник.

– Я сержант Томалевич из полиции Дэдвика. Вы Патрисия Уоттс?

– Пэтти, – поправляю я. Патрисией меня называл отец. – Вы здесь из-за Адама? – спрашиваю я. – Он очень болен.

– О ребенке мы сейчас поговорим, – говорит Томалевич, а потом указывает на своего напарника. Тот выглядит совсем молодо, будто только получил свои первые водительские права. – Это инспектор Поттс.