Милая, у нас не будет развода (СИ)

Отчасти, возможно, и виноват. Ступили за порог, и тут уже не гнев с яростными претензиями нас обуяли, а какое-то желание замолчать и скрыться за домашними заботами.

— А еще, возможно, не дом виноват, а сам брак, — прямо смотрю на Егора. — Семья, дети.

Сыновья нас резко переключили с интимного напряжения на родительскую обеспокоенность.

— Они меня достали, — неожиданно говорит Егор и смотрит на меня не моргая. — Я их все чаще и чаще ловлю на лжи. Я, конечно, знал, что два пацана рано или поздно начнут права качать, но…

— И я тоже устала, — выдыхаю я. — Устала от них.

Смотрит друг на друга, будто в первый раз друг друга видим.

Господи.

Это было то самое признание, которое бы я не сказала под страхом смерти. Я устала от детей, и они меня часто бесят. Ведь если бы призналась, то стала плохой матерью.

Однако в глазах Егора я не вижу осуждения. Он понимает меня.

— Они еще начали огрызаться, Егор, — шепчу. — И вечно их надо контролировать. Я думала, они подрастут и станут самостоятельными…

— Я тоже.

— Одежду рвут, пачкают, вещи ломают, дерутся… В школу мы как по расписанию с тобой ходим. И это они еще не вошли в подростковый бунт. Уроки сами не сядут и не сделают. Вечно их надо тыркать.

— Я уже подумываю о ремне, Инга.

— Да я каждый день о нем думаю.

Опять молчим и смотрим друг на друга, не моргая.

— Мелкие говнюки, — шепчет Егор.

— Я в школе таких говнюков избегала, — медленно выдыхаю я. — Избегала, но сама таких родила.

— Я каждый раз в корзину для белья со страхом лезу. Что на этот раз? Собачье говно, грязь, мазут? И сколько раз я просила не бросать свои грязные джинсы к постельному белью?

— Они мне так несколько рубашек испоганили.

— Да помню я, — поскрипываю зубами. — Помню.

— Мелкими вечно орали по поводу и без, — Егор накрывает лицо ладонью. — Истерика на истерике.

Я встаю, подхожу к кровати и сажусь рядом с Егором:

— Теперь ночами они дерутся. И как дерутся ведь! До разбитых носов и синяков, — смотрю перед собой. — Я иногда хочу сбежать от них.

Вот еще одно страшное признание. И когда я его проговариваю, то мне даже дышится легче.

— Они еще не поняли, но они крупно влипли, — Егор почесывает бороду, а затем смотрит на меня. — Так не пойдет, Инга. Они уже не малыши. У нас будут новые правила в доме.

— И ты ждешь от меня поддержки?

— Да, — Егор кивает. — Поддержки и соблюдения новых правил.

— Домострой? — приподнимаю бровь.

Глава 22. Я согласна на тирана

— Пап, мы сожалеем, — тянет Паша, а Саша втаскивает в гостиную пылесос.

Насупленный, злой и дергает пылесос за трубу.

— А ну, хорош психовать, — мрачно отзывается Егор. — Сожалеют они. Не будет уборки дома, то можете попрощаться с приставкой.

— Да блин…

— Не то слово, — отвечает Егор.

— Лучше бы в школе остались, — Саша сует вилку от пылесоса в розетку.

— Вот, — Егор кивает. — Мозги, кажется, начали работать.

— Да мы все поняли, — Саша смотрит на него исподлобья, — прогуливать плохо.

— Вы зря тянете время.

Я возвращаюсь на кухню. Надо трем упрямым мужикам приготовить сытный обед, а то они совсем слетят с катушек, если после отцовско-сыновьего противоборства хорошенько не пожрут.

Вот были бы у меня девочки…

Отгоняю от себя эти мысли.

У меня замечательные сыновья. Немного с гонором, но и отец у них совсем не мямля, поэтому выдыхаем.

Признания в родительском страхе и усталости должны быть дозированными.

— Никогда бы не подумал, что можно так агрессивно пылесосить, — на кухню входит Егор и закатывает рукав рубашки.

— А ты не жестишь? — оглядываюсь и отрываю несколько бумажных полотенец.

— Не переломятся.

— Я бы их в школу сейчас отправила, чтобы… — замолкаю.

— Чтобы что?

— Чтобы, — промакиваю плоские куски мяса полотенцами, — чтобы было меньше проблем.

Понимаю, что мне легче и привычнее пойти по пути наименьшего сопротивления. Чуток пожурили сыновей, вытянули из них “мы поняли” и дальше живем до новых сюрпризов. С ворчанием и тихим раздражением.

Сейчас же от нас потребуется больше контроля, стойкости и родительской непробиваемости.

— Просто, — Егор обнимает меня сзади и шепчет на ухо, — позволь мне побыть домашним тираном.

Замираю с салфеткой над кусками мяса, когда Егор ведет бедрами, имитируя медленную и глубокую фрикцию.

— Что ты делаешь? — шепчу я, а мою шею щекочет его жесткая борода и жаркий выдох. — Не сейчас…

— А что я такого делаю? Обнимаю жену.

— Но как ты ее обнимаешь?

Егор замолкает и медленно выдыхает, и я чувствую его раздражение. Оно отстраняется.

Это наша борьба. Не только его.

Разворачиваюсь к Егору, хватаю его за запястья и тихо говорю:

— Подожди…

Поднимаю взгляд и шепчу:

— Мне сложно.

— Я вижу, Инга, — щурится.

— Со мной… — сглатываю, — часто так?

Сколько раз я не замечала ласку мужа, отмахивалась от него и находила множество причин, чтобы ускользнуть из его рук?

— Часто.

Ну, я сама знала ответ на свой вопрос, но все равно, блин, обидно. Нарастает желание психануть, спрятаться и ничего не решать.

Вся эта взрослая жизнь слишком сложная. И за нее надо постоянно бороться, и смотреть на свои неприглядные стороны.

— Я могу…

— Что?

— Сделать то, чего я бы хотела.

— Да, — Егор хмурится.