Миледи Ротман

Миледи невольно улыбнулась и вдруг безотчетно позавидовала Настеньке, сияющей чистотою, будто мартовская снежная перенова, устлавшая землю в таком невинном сиянии, аж глаза слепит. Позавидовала и матери: несмотря на грубость, приземленность и внешнюю непритяжательность круговой обыденки, жизнь-то у Ефросиньи сложилась счастливо, за мужем, во всей полноте, по заведенному природой обычаю… Миледи пошарила под подушкою, добыла зеркальце, ревниво вгляделась и ничего прежнего, отроческого не сыскала в обличье: мясистая, носастая, губастая рыжая бабеха с треугольником углубившихся страдальческих морщин на лбу, лохмами тусклой медной проволоки, спутанной от болезного пота в колтун, и затравленным взглядом уставилась на нее из запотевшей от дыхания заводи.

Ефросинья выудила из фартука дешевую карамельку, протянула внучке. Дед молча поглядывал на дверь, думал, как бы отправиться вслед за сыном и настичь его на распутье; даст парень не того руля в весеннюю штормину, выкинет фортель, и тогда не доплыть будет гулевану под бабий прислон. И-эх, заботушка ты моя, Богом ушибленный, только и мастер, что детей клепать. Отцу-то водчонки в стакашек отольет, глядишь, самому меньше останется, так и не ополоумеет с винища. Пользительная эта вещь — винцо! Богом дадено для веселия духа, только ума не пропивай, мужик, держи свой корабль по курсу и доживешь до старых лет!

И Яков Лукич смущенно, бочком нырнул на кухню, присел на секунду у самоварной продухи, будто бы носогрейку махорную раздуть, а сам на бабу зырк-зырк; и уже невдолге был христовенький за воротами и, сбив шапчонку на затылок, озорно щурясь на вешнем ветродуе, засеменил в подугорье к реке, радый, что так ловко провел жену. А Ефросинье-то давно ведомы его пути; пусть шагает старикан, куда подбивает под подушки запашистый ветер с лета; ведь истый гулеван только о гробишко свой и споткнется невзначай. Старик Ефросинье уже и не нужен, мешает ей, как древняя неукладистая вещь в дому, что постоянно застит свет и не дает проходу, пугаясь под ногами; и вынести бы ее из избы на подворье иль на свалку под болотные ивняки, да вот отчего-то жаль расстаться, как жаль всего того, с чем короталось долгую жизнь; мнится иногда, что вдруг все начнется по новому кругу, и эта нынешняя заваль, эта негодящая рухлядь пойдет за новую и поможет чем-то устраивать будущее.

А помри старичонко, так и заголосит бабеня, как зимний ветер-сиверик в печной трубе. И таким желанным покажется привередливый гулливый соколик, что расставаться край. Припадет к могилке и давай печаловаться навзрыд, с обмиранием сердца: «Ой, прости, Яшенька! Да на кого ты нас спокинул. Ой-да один денечек сиротливый без тебя идет за век».

Но сейчас ей совсем не нужен старик: де, пропадешь — и не вспомню. Потому что по комнатам строчит ножонками пятилетняя внучка, а в горенке страдает огневицею изобиженная несчастная дочь. Есть Ефросинье к кому душу заботную приклонить, и все прочее кабы по ветру унесло. Взглядывая в комнату Миледи, супя пыльные, седатые бровки, она сурово шепчет, так что слышно на весь дом:

— Охолонь, паразитка. И что ты как вьюн. Все круть-верть, и секунды не усидит. Мозги-ти стряхнешь, чем думать станешь?

Настя заливается колокольцем, пыжась, со скрипом вытягивает из нутра комода жирку и, зарывшись в ящик с головою, так что видна лишь заднюшка, уже в тысячный раз начинает шерстить бабкино обзаведение, отыскивая в забытой лопатине что-то свое, заветное; летят на пол старинные кофты и сарафаны, пояса и цветастые платы, уже побитые молью, сборчатые тяжелые юбки, пахнущие нафталином.

— Лешаки окаянные, ради них и живем, — скрипуче обращается Ефросинья куда-то в немое пространство, не дожидаясь ответа. По вялому шевелению простыней, по сползшему на пол одеялу и выпроставшейся ноге бабка боковым зрением определяет, что Миледи очнулась и, добро выпотев, сейчас лениво выплывает из маетной дремы, снова захотев жить. — Много-то дитешей не надо. Куда с има, верно? А одного надо. Без робеночка тоска заест. Другим-то и надо бы робеночка люто, да Бог, знать, не дает. Иль чем прогневали, иль родители-супостаты не дали девке здоровья? Много-то не надо зараз лешевых, а одного надо.

Наконец решившись, испугавшись, что внучка сроет под гору все добро, Ефросинья оттаскивает девчонку от груды тряпья. Настя цепкою лапкою успела ухватить крепдешиновое платьице, в котором давным-давно тетя Мила окончила школу. Подбежала малявка к зеркалу и давай с ужимками прихорашиваться, волочить подолом по полу, звонко щебеча:

— Велю мамке, чтоб и мне к празднику сшила. Тут кружавчики и тут кружавчики, а рукава фонариками, и по подолу кружавчики, и поясок сзади завязан.

— Вот лешачиха окаянная, все ведь знат, — восхищенно говорит бабка и светится радостью, а заплесневелые глаза ее горды и довольны.

— Стара бабка, глупа бабка, — дерзит внучка, и они обе хохочут.