Миледи Ротман

Братилову приснилось, что он валяется с Милкой вот на этом самом диване, только широко разобранном, без продавлин и рытвин, покрытом крахмальными прохладными простынями. Игра была ладная и слитная, с любовными уловками и скидками, отодвигающими венец дела. Но когда прилипли друг к дружке, как два счастливых гусенка, Милка вдруг порывисто отодвинулась и сказала небрежно: «Еще не время». И свесила как волчица, через нижнюю губу длинный розовый язык, на конце которого дрожал белый студенистый клубенек.

«Какое рано, как бы не стало поздно», — будто бы ответил Братилов и с этими словами очнулся на узком мятом диванчике хрущевской поры, под изрядно засаленным одеялом безо всякой наволоки и с рыхлой подушкою, отчего-то оказавшейся на груди.

«Подушка — лучшая подружка», — сонно изрек художник и подоткнул под голову. Художник был беспечным и вольным человеком, вставал когда хотел, но одно было худо в его жизни: ему недоставало свободы, ибо был Братилов с самого рождения беден. А нет на свете высшей несвободы, чем нищета. И для художного человека нищета делает волю вовсе не нужной, даже лишней, ибо отбирает все краски мира. Братилов помнил, как бабка его еще в давние поры по случаю говаривала: «Воля человека портит».

От воли Братилов скисал, как старое молоко, и все нутро, казалось, занимала ныне одна сыворотка. В ней прятались лень и нехоть к деятельной жизни. Эх, кабы не деньги… По телевизору каждый день призывали «рвать капусту и делать бабки»; один мальчишка со смышленым плутовским личиком объяснялся в своих подвигах, как он таскает из вагонов всякие шмутки и приносит домой денег в десять раз больше, чем отец, сборщик машзавода. Журналист тоже восхищался подвигами пацаненка-гайдаровца, и у него в глазах стояли слезы невиданного прежде счастия. Братилову же хотелось вставить журналисту клистир, вычистить все содержимое вместе с душою и вчинить туда кочан цветной капусты, похожей на мозг гения. Но журналистов и мышат плодилось в геометрической прогрессии, цветной капусты на всех не хватило бы, и Братилов со спокойным сердцем вырубал «ящик» и накоротко засыпал. Вот так бы вечно валялся лишний человек на диване и вдруг проваливался в короткое счастливое забытье, а там бы к нему являлась Милка, и они бы вились, как две вольные горностальки, не ведая времени. Но проклятая Милка давно возилась с другим, лепила из него семейного человека; но из жидкого теста калача не скрутишь.

«На каждый брачок найдется дурачок», — говаривала баба Маня. Братилов поставил художество выше семьи и, уныло холостяжа, никак, однако, не мог вписаться в бобылий устав, очень смахивающий на солдатский: «Наше дело не рожать…» Это была философская метафора, емко объясняющая суть сильной половины человечества, постоянно мечтающей о подпольной жизни.

Добрых девок в Слободе водилось много, табунки с годами не изреживались, к удивлению Братилова, они колобродили вечерами, задавая тон, как дикие собачьи стаи, словно бы выискивали жертву, плотно окружали единственный «шоп» Саши Баграмяна, вытоптав площадку под асфальт и уставив ее жестянками из-под кока-колы. Часовщик Вараксин даже собирался смастерить из них себе замок, но владелец «шопа», узрев конкурента, пустил их на строительство туалета. Девки кололись, и ни одна вот за последние пять лет так и не прибежала тайно к художнику на вольную ночную натуру, чтобы сохраниться в вечности. У них появился свой собачий язык: «Надо сходить в шопу». И добавляли, счастливо смеясь и перемежая матерками: «Стычка-случка-гинеколог-венеролог и нарколог». Эта запашистая дразнящая душка подле «шопы» Саши Баграмяна никак не походила на прежнюю русскую замарашку: «Стыдливость-совесть-честь. Прежде чем с любимым лечь, надо Боженьке прочесть».

Братилову же снилась стерва Милка; она выделывала такие приятные штуковины, которые стыдно было и вспомнить. Та самая стеснительная наивная Милка, которая впервые отдалась мужику в тридцать лет, но как бы шутя, за кислый груздь, вовремя подсунутый художником к ее напухшим от желания губам. Значит, он, сволочь Братилов, сбил Милку с пути, совратил невинную и бросил на распутье, и сейчас за грехи Господь мстил художнику ночной блажью: майся, де, грешник, коли от семьи бежишь и племя не попускаешь. Но эти видения, братцы, куда приятнее, чем созерцать в одиночестве картину Малевича «Черный квадрат» — безумие свихнувшегося больного либерала, затмившего красоту божественного мира черным крепом ночного окна. Малевич был, конечно, лучше, чем Рембрандт с его толстозадыми кухарками, но куда хуже живописца витебского с его летающими нимфетками. Так полагал поэт Ваня Ротман.

Ну куда Алеше Братилову до бобыльства, коли он обонянием и осязанием чуял летающий над ним в сонных облацех накрытый семейный стол, во главе которого за самоваром восседает зеленоглазая Милка, подле — ее ягодиночка с огромным розовым бантом на макушке и сам Братилов, помытый, в бархатном сюртуке и с карапузом на коленях, большеглазым, носатым, с тонкими неуемными ручонками.