Миленький ты мой

Полина Сергеевна приезжала нечасто и ненадолго. Всегда торопилась обратно. Откровенно смотрела на часы. Плохо ей было у нас. Поначалу, когда я была совсем мелкой, я ревела белугой и бежала ее провожать. И за автобусом долго бежала. Пока мордой в пыль не падала. Коленки всмятку, лицо в потеках — пыль, грязь и слезы. Кровища течет по ногам, я реву… А Полина Сергеевна машет в окошко.

Вот, думаю, был бы мой ребенок, мое дитя? Да я б из автобуса выпрыгнула! Хоть в окно, на ходу! Чтобы прижать свою деточку — маленькую, тощую, грязную и зареванную… Прижать к себе и не отпускать!

Нет. Уезжала. Помашет и — за горизонт. А я бреду спотыкаясь и в голос реву.

Баба Маня стоит у калитки:

— Чего бросилась, глупая?

Обнимет меня, умоет, переоденет и даст чаю с конфетой.

Подарки Полины Сергеевны — килограмм шоколадных конфет «Каракум», коробка зефира. В шоколаде. Вкусно — уммм! Мы с бабулей ели по половинке — поделим и с чаем.

Колбасы докторской полбатона — а то пропадет! «Как пропадет, Полька? — Баба качала головой. — Ха! Пропадет! Да мы его тут же, за один вечер! Вкусно же как!..»

Еще привозила колбасный сыр — целую палку. И вафельный торт. Торт бабуля нарезала на тонкие пластинки — узкие палочки, чтоб растянуть и смаковать. Хватало надолго.

Привозила мне и кое-что из одежды — ситцевый сарафан или кофту из шерсти. Отрез сатина, чтобы баб Маня нашила «сиротке» трусов. А готовые купить? Дешевенькие, но с кружавчиками! У нас в классе у девчонок такие были. Ах, красота…

Ну и какие-то деньги — я уже говорила. Баба Маня клала их за икону Николая Чудотворца.

Старая икона, еще ее бабки. Да… Не хочу вспоминать… А надо — для пользы дела.

После похорон бабы Мани икону она увезла. Сняла со стены и — в сумку.

Я говорю:

— Зачем тебе? Ты ж в бога не веришь!

А она мне в ответ:

— А тебе зачем? Ты, что ли, веришь? Ты ж пионерка!

— На память! О бабушке, — я тогда закричала.

А она махнула рукой:

— Не болтай! Беру — значит, надо! Память… Что, для этого вещи нужны? А так что — сразу забудешь?

— А тебе? — закричала я. — Тебе для чего? Королеве своей отвезешь? Чтобы та умилилась? А потом в чулан засунула? На фига ей это? Или она у тебя в бога верит?

Буркнула только:

— Не твое дело!..

И — тю-тю! Я даже до свидания ей не сказала. Отвернулась к окну и заревела.

А она крикнула из сеней:

— Ну пока! Держись, Лидка! И веди себя хорошо!

— Да пошла ты! — это я ей вслед.

Услышит? Ну и пожалуйста! Мне плевать! Не было у меня матери и не надо. Не привыкать! Переживу!

После смерти бабы присматривала за мной тетя Тоня, ее племянница. Сама одинокая и пожилая. Старая дева. Мать с ней сговорилась. Потом я узнала, что она ей платила пять рублей в месяц. На питание. И еще три — «за труды».

Тетя Тоня переехала в нашу избу. Легла на бабино место. Днями спала — больная была, давлением маялась. Какой там следила! Какое питание! Готовить она не умела и учиться не собиралась. Ко мне была равнодушна. Чужая девочка. Она ко всем была равнодушна — никого не любила. Гордилась тем, что осталась девицей! Мужчин презирала. Она и вправду была нездоровой. А сопротивляться недугам своим не желала. Чуть кольнет — сразу в кровать. И храпит. А как проснется — сразу: «Лидочка, а у нас есть что покушать?»

Или так: замочит свои портки в корыте и ждет. Ждет, когда я постираю. Я, конечно, не подхожу. И она не подходит. А потом это корыто так начинает вонять… Что нету сил мимо пройти. Ну и что я делаю? Я стираю. А эта снова кряхтит: «Лидочка, простирни! А, голуба? Я даже голову поднять не могу — так стреляет…»

Почему я бралась? Почему я готовила Тоньке еду? Почему стирала ее тухлые портки? А потому что боялась! Боялась, что хватит Тоньку удар и Тонька помрет. Окочурится. Или еще хуже — разобьет дуру эту паралич и ляжет она навсегда. Я читала, что давление очень опасно. И кто будет за Тонькой горшки выносить? Правильно, Лида! А если помрет — девочку Лиду оформят в детдом.

Вот и… Словом, понятно.

Тонька спала и жрала. Все. Вот тогда я и стала хозяйкой — все было на мне: и стирка, и огород, и готовка. Тонька только приказы мне отдавала: свари, постирай, принеси. Тоньку я ненавидела! Особенно когда она надевала бабины вещи. Вещей, конечно, у бабы было немного, да и те — старая рухлядь. Но Тоню это устраивало. Например, нашла она две теплые и новые кофты и юбку — подарки Полины Сергеевны. Я про них и не знала — баба их спрятала. Не хотела она носить вещи от «любимой» дочурки. А Тонька нарыла! И ходит довольная. Я ей: «Сними! Не твое! Положи, где взяла!»

А она пасть свою как распахнет, да как меня матом: «Я тут с тобой! Да вместо того, чтобы жить для себя! Да вместо того, чтоб отдыхать! Да за тобой, за эдакой дрянью!.. Говно подтираю!»

Мне даже смешно стало: «Ты — и за мной? Ты для меня?»

Мы с ней почти не разговаривали. О чем нам говорить? Так, перебросимся парочкой фраз и снова молчим.