Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Константин оставил ее в ужгородском отеле спустя неделю, с пачкой долларов и алой гвоздикой, легшей на подушку, еще хранящую вмятину от его головы, как на надгробие. Говорят, он пропал без вести где-то в Афганистане спустя пару лет.

* * *

Что касается Мурашина, то у него все было достаточно скучно. Но, наверное, у такого человека, как Мурашин, и не получилось бы жить иначе. Весь его удел – размеренные, разлинованные будни, где происходящее является исключительно следствием произошедшего. Когда персиковым холодным рассветом они проснулись с бывшей одноклассницей в одной кровати и обоим было страшно даже смотреть друг на друга – сама собой нарисовалась дальнейшая перспектива жизни, и она не пугала, она просто была единственно верное решение в данной ситуации. «Завтра понесем заявление», – сказал Мурашин, садясь на кровать так, чтобы его было как можно меньше видно, вытряхивая трусы из штанины выпускного костюма. Одноклассница при этих словах открыла глаза и передумала плакать. В развалившейся прическе чудом держался пластмассовый цветок. Дождавшись, когда Мурашин выйдет из комнаты, выскочила из-под одеяла, сорвала простыню с двумя темными пятнами, скрутила, лихорадочно оглядываясь, куда бы спрятать, застелила постель, стала одеваться. Простыню засунула в пакет с девушкой на мотоцикле и надписью «Montana», с этим же пакетом вышли на улицу.

– А что там? – спросил Мурашин.

– Кофта.

Через месяц они поженились, и только тогда провели вместе вторую ночь – не сомкнув глаз и, что удивительно, фактически не размыкая рук, сплетясь пальцами, словно удерживая равновесие друг друга в этих новых обстоятельствах. С легкой изжогой после мясного рагу из дешевого ресторана, бесцельно и до последнего перемещались по чужой, в пыли и запахах, квартире, где им с этого дня предстояло вместе жить. Бабушка ворочалась и постанывала в углу, в кромешной тьме. Ее место, навсегда распахнутый диван в чуть сереющих простынях, мерещилось серо-зеленоватым пятном. Их тахта стояла в противоположном углу от бабки, под самым окном, под завесой из тюля, накрахмаленного и сложенного в два слоя, который показался обоим неожиданно праздничным, как замерзший водопад, и, разомкнув его, в его торжественном обрамлении, они видели всю ночь, как вращается небосвод со звездами, словно гигантский барабан в шарманке с россыпью латунных штырьков.

До этой ночи Мурашин каждый день приходил к своей будущей жене домой, с кулечком печенья или просто так, пил чай и ел, если повезет, котлеты с жаренной картошкой, приготовленные тещей.

Они не ссорились, вообще никогда. Иногда Мурашин приносил банку бычков в томате, и они с женой шли на кухню, отрезали по ломтю черного хлеба и, сев рядом, на упирающиеся друг в друга табуретки, касаясь друг друга коленями и ступнями со спадающими тапочками, уплетали эти бычки и от усталости ничего не говорили, но ощущение обширного, стабильного счастья наполняло обоих и потом долго жило в них. Сессии у них происходили в одно и то же время, и тогда, раз в полгода, на стол перед банкой ложились толстые тетради – исписанные мелким, острым почерком, с чертежами и формулами – его, и с округлой кружевной вязью, про метонин и триптофан – ее.

Зинкино счастье в это время было таким же спокойным, неуловимым и солнечным, хотя ей тогда казалось – единственно и истинно счастливым. Были беспечные ранние утра после бессонной, полной удовольствий ночи, когда она шла по парижской улочке, в тряпичных туфельках на босу ногу и в серой растянутой у ворота мужской майке, прижимая к груди бумажный пакет с торчащим наверх и в сторону горячим багетом, и запах свежего хлеба растекался по мостовой, солнечными бликами ложился на стены домов, деревянные ставни, ящики с цветами, каменные наличники, забирался в прорези для писем. Зинка была счастлива ранней весной на Кипре, когда море еще холодное, но все вокруг цветет, и воздух такой сочный, насыщенный, что его как будто можно есть ложкой – обветренная, растрепанная, она скакала на одной ноге по мокрой гальке, в рыже-красном вечернем солнце, и синий мужской свитер, завязанный у нее на шее, подпрыгивал, как огромный забавный воротник.

Мурашин с женой и сыном ездили осенью за грибами – долго ждали автобус, потом набивались в него, потом ехали, а оказавшись наконец в лесу, тоже чувствовали такой воздух, что его можно как будто ложкой есть. Не ездили только в тот год, когда Мурашин писал кандидатскую – жена была на сносях все равно. Грибы мариновали, сушили и отдавали родственникам. По праздникам готовили всегда три обязательных салата – оливье, винегрет и сырный, с яйцом и чесноком. И потом звали в гости Щелбаковых. Или брали салаты, в кастрюльках, и сами ехали к Щелбаковым. На Новый год извлекали бабкины хрустальные бокалы – каждый хранился завернутый в газету, в коробке из-под обуви, на антресолях, вместе с елочными игрушками. Жена Мурашина обязательно читала те старые газеты, это было частью традиции.