Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Через час все разъехались по домам. Город только начинал просыпаться. В такси пело радио без новостей и рекламы, и некоторые светофоры еще не работали – моргали рыжим. Редкие прохожие спешили, ежась от холода, – приближалась настоящая осень. Прохладное солнце смывало с улиц остатки ночи. Прощаясь на этаже, Жучка под руки завела Наташку к себе домой, и Элла, приняв это как само собой разумеющееся, лишь коротко кивнула ей, думая о чем-то своем.

Этим же вечером проявленные пленки были оцифрованы и просмотрены, и, гуляя по Праге, Деда случайно обнял Эллу за талию и, притянув к себе, поцеловал в ухо, и она, замечтавшись, попав как раз в зону, где на узенькой мостовой под соприкасающимися балконами старинных домов умопомрачительно пахло жареными колбасками, ответила на поцелуй. В ту же ночь они съехались в один гостиничный номер.

По возвращении в Киев Деда решил отблагодарить старуху Мышину и приехал к ней домой с продуктовым пайком и альбомом про кино в СССР, где была фотография ее мужа. За разговором выяснилось, что у покойного Вячеслава Яковлевича есть сестра, которая живет в Израиле. Раздобыв телефон сестры, Деда утвердился в своем безумном решении – и в гости к миллионеру они летели все вместе: с влюбленными Наташкой, Eug., а также со старухой.

Все недоумевали, зачем она ему там, а Деда рассказывал потом, мечтательно улыбаясь:

– Вы ничего не понимаете… Она все дни просидела на пляже, ни с кем не общалась и кормила чаек.

Глава IX

Весной мы сделали ему ту операцию на тазобедренных суставах.

Больше всего боялись задеть паховую артерию – эти наросты были чрезвычайно острыми, профессор говорил, что риски тут такие же, как при вмешательстве в голову. С головой у нас все было к тому моменту в порядке (имелись у меня некоторые опасения, что мужнино увлечение социальными сетями – следствие всего лишь травмы, но врачи однозначно опровергли эти догадки) – муж вспомнил два иностранных языка, и на «фейсбуке» каждое утро заводил задушевный разговор с немецкой старушкой, в военное время работавшей на фронте (на их фронте!) медсестрой. «Удивительное дело!» – делился муж и называл ее как-то нежно, что было ему несвойственно, и я даже немного ревновала.

Остается загадкой, кто именно убедил его делать операцию.

Но это была точно не я. Мне кажется, мы достигли такой степени породненности к тому моменту, что меня он вообще не воспринимал – как не воспринимают по большому счету воздух, которым мы дышим, или воду, которую пьем. Мы мало разговаривали в тот период – это казалось таким же лишним, как разговаривать с собственной рукой или ногой, например.

Я не понимала сперва всю серьезность той операции: все, не связанное с головой и не экстренное, не внезапное – казалось чепухой. Но опасность подстерегла нас в этот раз на шее: из-за неправильно вставленного подключичного катетера что-то где-то затромбировалось, и мы снова загремели в реанимацию на пару недель.

После весенней операции на тазобедренных суставах он не приходил в себя более восьми часов. Мы все сидели вокруг него – в той новой больнице, в новой палате, в домашних тапочках и белых халатах. Спокойные и жизнерадостные, как будто бы в новой больнице и в новой палате не может быть старых опасностей. Его мама, я, лучший друг в рокерской бандане и кто-то из врачей (они сменяли друг друга, приставной стульчик с противоположной от нас стороны кровати часто был занят кем-то из персонала). Реанимация там была на втором этаже, окнами в заброшенный яблочный сад. Вокруг деревьев уже вовсю зеленела травка, хотя сами они стояли серые, совершенно безжизненные, и мне на тот момент казались невозможными две вещи – что они когда-либо зацветут и будут плодоносить, и что мой муж снова пройдет через все это, через много суток комы, клистирные трубки и вываренные бинты. Мне сперва казалось, едва мы привезли его туда – в назначенное время, в восемь утра во вторник, в полном сознании, отправляющего последние сообщения со своего «айфона», в новую больницу, без всяких пандусов-каталкоприемников, сравнительно небольшое, аккуратное здание, спрятанное в центре города, – что повторение истории невозможно и что любое врачебное вмешательство ныне, будь оно даже в голову, не вызовет таких катастрофических последствий, как это было в самом начале.