Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Руководствуясь каким-то особенным чутьем, как бывает у кошек перед землетрясением, Надя однажды достала из-под кровати старый большой чемодан, обтянутый уютно пахнущей кожей, и уложила туда Раечку, сунув ей в тонкие, как соломка, длинные белые пальцы серебряный образок из Киево-Печерской лавры, и тут началось что-то вроде облавы – некоторые двери в их доме выбивали, говорят, топили кого-то в ведре, кого-то забирали, уводили куда-то, и было уже совсем не важно и не принципиально, кто это, немцы или наши. И когда дверь Надиного чуланчика распахнулась, часа в три ночи, в лицо ударил яркий свет мощного военного фонаря, и на пороге сгрудились незнакомые злые люди в кожаных куртках, открыть чемодан никто не догадался, хотя его двигали и так и эдак, пока обшаривали комнатку, и соседка по бараку, властно и обиженно приподняв подбородок, стоя чуть поодаль, теребила бахрому на шали. Что или кого искали, Надя так и не поняла, но выпускать дочку не то что во двор – в коридор общий боялась.

«Померла ее девочка», – шептались потом на коммунальной кухне.

А росла Раечка удивительной красавицей. Страшной красавицей, которых нельзя никому показывать, потому что неподготовленное человечество на такую красоту зачастую реагирует с бурной ненавистью. Ростом Раечка была примерно с пятилетнего ребенка, но пропорциями тела пугающе походила на взрослую женщину – у нее не было коротконогой коренастой комплекции с большой головой, какая обычно случается у лилипутов, не было пухленьких ручек и кривеньких ножек – косточки выросли длинные, тоненькие, как птичьи, запястья и щиколотки просто невесомые, талия такая, что в банку литровую влезет, наверное, ключицы белые, нежные, ямочка под шеей, и, самое страшное – грудка за четыре года выросла, налилась, крошечная, и когда девушка в стороне стоит, то кажется, что она обыкновенная, не маленькая, просто далеко отошла, а все большое вокруг нее – декорации из фильма-сказки. Каждый месяц Надя приносила в комнату таз с горячей водой, говорила любопытным соседям, что ноги отпаривать будет или там ткани замачивать, а сама стирала фланелевые и бязевые лоскутки, окрашивая воду в мыльно-розовый цвет, и развешивала их на металлической раме на кровати, внизу, с той стороны, где стена. Учила Раечку грамоте, и та писала дни напролет тонкие, как она сама, прописные буквы, экономя бумагу и растягивая удовольствие, приделывая причудливые завитушки, читала шепотом стихи, а когда появился у них ламповый радиоприемник, так, наплевав на материнские запреты, закутывалась в отрезки летящих и струящихся тканей, выпархивала на единственный свободный участок пола в каморке, прямо перед дверью, и кружилась, закатывая глаза и улыбаясь. Между верхними зубами у нее была очаровательная дырочка, и, несмотря на отсутствие солнечного света, в марте на носу и щеках выскакивали нежные, полупрозрачные, как капельки меда, веснушки.

Когда война окончательно завершилась, всех, кого надо, увезли, и кого надо привезли и поселили в опустевших комнатах, на каждый двор вернулось по два-три мужика, и были все они угрюмые и такие странные, что собственные жены боялись их, а те, к кому никто не возвращался, стали тоже странными, и орали иногда от тоски срамные песни, и вели себя так, как никогда не стали бы, будь хоть кто-то рядом. Раечка все настойчивей просила рассказать ей о заоконном мире, который помнился ей бессвязными урывками и совсем не страшил, к огромному огорчению мамы Нади. В укромных уголках Надя прятала кусочки подсушенного хлеба и расстраивалась от того, как приемная дочка иногда ест, оставляя на тарелке, а то и вовсе отказываясь от чего-то. Раю, хотя она и не знала вроде бы другого, смешило иногда, как мама Надя радостно-суетливыми движениями смахивает со стола хлебные крошки в заботливо подставленную ладошку и отправляет все в рот, торжественно-молитвенно. Есть молитвы, что исходят с губ, а Надин хлеб молитвой входил в нее. Хотя в Бога Надя не особо верила, потому что, если там и было во что верить, причин безоговорочно доверять и уповать у нее не имелось, однако на Пасху и Рождество готовились особенные кушанья: в рамках того же пищевого аскетизма, но с ловко выдуманной изюминкой.

Заоконная жизнь больше всего манила Раю женщинами, идущими куда-то, вернее, даже местами, куда они могли ходить – фабриками, где загадочные механизмы выпекали хлеб, каким-то машинными цехами, где происходят партсобрания, а еще парикмахерскими, с точки зрения выживания, абсолютно бессмысленными, как фотографические салоны и кафе, о которых она читала в старых газетах, добытых из расколупанной стены. Она спрашивала у матери, красивая ли она, и Надя, неловко опуская взгляд и вытирая руки о платье, как можно более уклончиво говорила, что в целом да, что красота ее – как заря утром и как цветение вишни весной.