Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Прижав руки к груди, кутаясь в кружевной платок, Рая, ослепленная солнцем, щурясь, смотрела на подрагивающее черное пятно, которое, видоизменяясь, приближалось… Прошуршав, лодка села на мель, и кто-то, хлюпая по воде, шел прямо к ней. Силуэт заслонил солнце, и оно теперь горело у него в волосах – черных и кудрявых. Часто моргая, Рая смотрела на него, боясь узнать.

Он взял ее за плечи, поднял, посадил себе на руку. Он пах хорошим табаком, здоровьем и солнцем.

– Ты что, как ты мог вернуться? Зачем ты вернулся?

А из-за его спины слышалась русская речь – уверенные военные голоса отдавали команды.

– Я показывал товарищам комиссарам это место.

Где-то вдалеке зафыркал и зачихал дизельный мотор.

– Я же коммунист, я главный коммунист Испании, я – Хосе Пилар Морено, Раюшка, просто никто мне не верил, только в Москве знали, и я добрался тогда! А какая ты нарядная сегодня! Смотрите, какая она нарядная!

– Я замуж выхожу, за Платон Максимыча, – сказала Рая и расплакалась, уткнувшись носом в смуглую, пахнущую солнцем и хлебом шею.

Хосе нахмурился, прижал ее к себе чуть теснее, положил большую теплую ладонь на затылок, будто защищая.

Он вернулся к лодке, посадил ее туда, а сам вернулся с двумя товарищами на берег. Их не было от силы минут десять. А потом, когда уже гребли к поставленному на якорь дизельному катеру, на берегу появились три фигурки – суетливая, серенькая, семенящая тонкими ножками Мария Ильинична, священник, переоблачившийся в гражданское, и отстающий, натыкающийся на валуны и кочки Платон Максимович, в черном парадном пиджаке с атласными лацканами и в допотопной шелковой рубашке в нежно-розовую полосочку. Солнце душило и слепило его, кашляя и жмурясь, он толстыми белыми непослушными пальцами пытался расстегнуть пуговку из натурального перламутра. А Рая плыла прочь от них, сидя посередине лодки между двумя крепкими здоровыми мужчинами, и думала, что трава на берегу – сплошная зелень и что тут в принципе не бывает желтых осенних красок, а все как-то резко темнеет, синеет, сереет, чернеет, и потом выпадает снег.

Спустя неделю она ступила на землю Андалусии. Несмотря на календарную осень, тут стоял настоящий зной. В оливковых и можжевеловых рощах трещали цикады, и солнце было уже не перламутровым, а абрикосовым с молоком. На пыльной площади, где остановился автобус, смуглые мальчишки играли в футбол, и пыльные курицы бросились врассыпную. Но пыль эта была совсем не такая, как во дворе у тети Нади, эта была какой-то беззаботной, радостной пылью. На веревках в радиально расходящихся от площади улочках висело белое белье. У женщин были открытые и чуть нагловатые лица. Тени на стенах домов, мостовой, пыльных палисадниках были глубокими и будто бархатными, или замшевыми. Хосе привел ее к какой-то женщине, одной из тех, что снились ему по колено в реке Гуадалквивир. У нее была крошечная комнатушка на чердачном этаже, где было настежь открыто окно, глиняная посуда, апельсины и финики, гобелен на неровной, будто вылепленной из крутого теста стене.

Вечером они втроем пошли по извилистым улочкам вниз, к морю. За каменными заборами буйной курчавостью плелась зелень, большие мясистые листья нависали прямо над головой, шелушащиеся кривые стволы врастали прямо в камень, и ленивые кошки валялись на заборах и под воротами. В одном месте дорога круто поворачивала, открывая вид на всю долину – выстеленное зеленью пространство между двух гор, как перевернутая шляпа, с россыпью белоснежных домиков, в окнах каждого отражалось по рыже-алому солнечному блику. В выгнутом куполом лазоревом небе кружили чайки и ласточки.

– Дождь будет, – по-русски сказал Хосе.