Милитариум. Мир на грани

На картине, которая в итоге мне досталась, изображены две фигуры, судя по всему, мужские. Сперва кажется, что они танцуют, но затем становится понятно, что это ссора, спор, война. Выбрав работу, я спросил у Виттона, кого конкретно символизируют фигуры. Он ответил, что левая – Анри Петена, правая – Эрика фон Фанкельхайна, а вся картина – это иносказательная метафора битвы при Вердене, кровавой мясорубки, длившейся почти целый год и унесшей жизни более чем трехсот тысяч солдат. Надо отметить, что догадаться об этом, глядя на картину, невозможно было никоим образом – под двумя черными танцующими фигурами могло скрываться что угодно. Поэтому я принял объяснение Виттона и даже впоследствии, поместив картину в раму, написал пояснительную табличку: «Верденская мясорубка», П. Виттон. Он помечал картины своими именем – обычно в правом нижнем углу, размашисто, кистью, сливая буквы V и U так, что получалось W. Впоследствии я понял, что дело было не в его почерке – эта маленькая хитрость применялась специально, чтобы с одной стороны подписываться честно, а с другой – маскировать фамилию, чтобы ее трудно было опознать.

Помимо крупных картин, в мастерской было множество рисунков – на газетных обрывках, на стенах, даже на потолке ютились пляшущие человечки, живые иллюстрации к знаменитому рассказу Артура Конан Дойля.

Я пробыл в гостях у Виттона порядка двух часов. Он ничем меня не угостил (и, похоже, в его доме толком ничего съестного и не было) и бурно рассказывал о своем творчестве, поясняя скрытый смысл той или иной пары черных человечков. Про белую сторону он говорить не хотел.

Потом я ушел. Не могу сказать, что мне хотелось пообщаться с Виттоном подольше. Он оказался не столь интересным экземпляром, каким обещал быть изначально, даже более того – скучным. Его отравленный морфием разум, будучи еще более или менее структурированным, иногда съезжал в алогичные сентенции и скучнейшие рассказы о будущем, которое он для себя планировал. Будущее Виттон видел в довольно странных красках – морфин завтра, морфин послезавтра и морфин еще в течение многих лет, и тонна морфина на гонорары от продажи картин. Вокруг морфийной темы, конечно, появлялись и другие жизненные реалии, но они быстро тонули в зыбучем порошке.

Прошлое же Виттона было более объемным и трагическим. Правда, оно начиналось лишь в 1916 году, в каком-то из крошечных столкновений на Западном фронте, когда немцы применили фосген против французских отрядов, и Виттон попал под эту страшную атаку. Тяжелая травма легких привела к продолжительной коме, во время которой нарушилась иннервация отдельных частей тела – Виттон больше никогда не чувствовал правую ногу, а пальцы на руках у него дрожали, и он мог их контролировать, только успокоив расшатанные нервы с помощью очередной дозы алкоголя. Он дышал с присвистом, прихрамывал, не мог бегать, а поднимаясь по лестнице, останавливался через каждые две-три ступеньки. Это было его прошлое – хромое, изувеченное, проведенное в госпиталях, в жалких каморках под самыми парижскими крышами, на улицах, в прокуренных художественных салонах и – в заведениях для душевнобольных.

Впрочем, в первый раз его, совершенно неадекватного, напавшего на женщину в булочной, забрали лишь в 1923 году. Его увезли в полицейский участок, там пытались протрезвить, но его невменяемость явно выходила за рамки обычного алкогольного или наркотического отравления, и так Пьер Виттон стал постоянным пациентом госпиталя Святой Анны в четырнадцатом округе Парижа. Я имел доступ в больничную структуру, хотя и вел в основном частную практику – и однажды попытался навестить Виттона, но он не захотел со мной разговаривать.

Он сидел в отдельной комнате и рисовал. Ему не хватало бумаги – ему предоставили, кажется, около двадцати листов, но он заполнил их белыми человечками буквально за сутки, и тогда кто-то из сердобольных врачей принес ему пачку газет. Он замалевывал газеты красным фоном и рисовал поверх – всё те же чудовищные, похожие друг на друга фигуры живых скелетов с витиеватыми, лишенными костей и суставов конечностями. Черную краску ему не привезли, или он сам не просил. Во всех картинах использовался только красный и белый цвет.

Я посмотрел на него через зарешеченное окно, попытался завязать разговор, но Пьер только посмотрел на меня невидящими глазами и продолжил малевать. Если я не ошибаюсь, шел март 1924 года.

К тому времени я уже женился на Марии. Она была беременна – на шестом месяце, – мы обзавелись собственной квартирой в городе, довольно просторной и в хорошем районе, моя практика росла, а на подъезде появилась золоченая табличка с моей фамилией и часами приема. В принципе, Пьер Виттон для меня ничего не значил – случайное знакомство, случайный пациент. Я и думать забыл, что некогда хотел встретиться с самим Жоржем Виттоном и узнать, не связан ли Пьер с этой славной фамилией.

* * *