Милицейские были

Грицюк тоже в это утро занялся делом. Он прикидывал в уме, что из хозяйства придется продать, а что нужно будет взять с собой, составил подробную опись всего своего добра. Только с хатой не знал он, как поступить. Заколотить окна и двери до поры до времени? Рискованно, по бревнышку отцовский дом растащат. Сдать внаймы? Вряд ли в селе найдется такой, что захочет поселиться в его хате. Да и неизвестно еще, какие новые законы Советы завели: может, если он выедет, и хата не его станет? Пойти разве посоветоваться с лейтенантом, с тем, что повинную его принимал? Обещал же лейтенант помочь «на новые рельсы становиться», предложил заходить в случае чего…

Пообедав, он вышел было уже за калитку, но тут неожиданно лицом к лицу столкнулся с товарищем детства — Станиславом Качинским. Грицюк невольно попятился обратно во двор, но его остановил голос Станислава.

— Отсиживаешься, значит, Федор, будто за крепостными стенами? — насмешливо спросил Станислав.

— А тебе-то какая забота? — вызывающе ответил Грицюк. — Не брат ты мне и не сват, чтобы обо мне печалиться.

— Да, слава Исусу, таким родственничком бог миловал. Но все-таки знакомый, вроде бы приятель давний.

— А если знакомый, почему в гости не заходишь? — уже насмешливо спросил Грицюк.

— Ты пригласи, быть может, и зайду.

Грицюк отступил от калитки.

Губы его все так же насмешливо улыбались, но глаза смотрели испытующе, и что-то жалкое, растерянное, просящее таилось в глубине этого взгляда.

Качинский прошел в калитку и направился к невысокому крыльцу.

Молча вошли в хату, присели у стола, долго крутили цигарки, стараясь скрыть охватившее их замешательство, старательно раскуривали самокрутки, прокашливались.

— Ну, Федор, не для того мы вместе собрались, чтобы в молчанку играть, — не выдержал, наконец, Качинский. — Рассказывай, долго еще будешь от людей хорониться?

— Я от людей не хоронюсь, — глухо возразил Грицюк. — Это они от меня, словно от дикого зверя, бегут. Выйдешь, а отовсюду глаза на тебя, будто штыки, направлены…

— Значит, народ обвиняешь?

— Почему народ? Сам понимаю вину свою… А только мочи моей больше нет казниться так, уж лучше бы сразу голову сняли!

— Да, понимаю, нелегко тебе. Только ведь что происходит? Не знают люди, с чем ты вернулся, не доверяют, словом. Да и старое не сразу всяк забудет. Ведь человеческое сердце какое? Иной раз будто и простил, и забыл, а сидит в этом сердце заноза, и все колет, все колет…

— Мы с Варварой уехать надумали, — после минутного колебания сказал Грицюк. — Не будет у нас здесь жизни…

— А я такой думки: самое это простое дело уехать, но стоит ли? От людей можно убежать, а ведь от совести своей не убежишь?

— Значит, нет мне выхода?

Задумчиво прищурясь, Качинский поплевал на огонек самокрутки, притушил его пальцами и оглянулся, выискивая, куда бы положить окурок. Грицюк поспешно придвинул ему блюдечко.

— Значит, без выхода я остался? — повторил он свой вопрос, и в голосе его прозвучала безысходная тоска.

— Про свой выход, Федор, всяк сам решает. Только мое разумение такое: повиниться человеку мало, надо делом, работой свой грех у людей искупить. Вот тогда они тебе поверят. Это не у попа на исповеди: покаялся человек, и сразу ему отпущение всех грехов, ходит он вроде святой и чистенький. А людям-то его святость без надобности, потому что для людей-то ничего он не сделал. Кабы на меня такое, как с тобой, я бы с самого первоначала к ним пошел, без утайки им всю свою душу открыл, а потом сказал бы: «От власти я прощение получил, от вас хочу его честным трудом заслужить. Давайте работой меня проверяйте, старанием для людей». Так-то, Федор!.. Собрание у нас третьего дня будет, может, придешь?

В тяжелом раздумье Грицюк опустил голову.

— Не знаю… Мысли у меня сейчас в разные стороны мечутся. Может, и приду, — сказал он после долгой паузы. — Боюсь только, выдержу ли? Всю душу, поди, вымотают?..

— Это верно. Придется несладко, — согласился Качинский. — Только не миновать этого. Вон бабы рожают, тоже криком кричат. А из крику ихнего да боли лютой новая жизнь получается… И потом, хочу я тебе сказать, отходчивые у нас люди, сердцем щедрые. Это раньше жизнь беспросветная людей злобила, а теперь народ силу свою почувствовал. А сильный — он завсегда добрый…

Вскоре Качинский ушел, а Грицюк еще долго мерил комнату тяжелыми шагами. Из глубокой задумчивости его вывел приход дочери.

— Садись, доченька, вместе с батькой пообедаешь, — неожиданно предложил Федор и сам принялся собирать на стол.

Обедали молча. Смущенная неожиданным вниманием отца и непривычной лаской, прозвучавшей в его голосе, Зина чувствовала себя еще более скованной, чем обычно в его присутствии. Погруженный в свои нерадостные мысли, только уже под конец обеда он, словно очнувшись, спросил:

— А у вас собрания где проводятся?

— В классе, — не поняв отца, тихо ответила Зина.

— Да нет, я не про то! Я про колхозные спрашиваю…

— Если общие — в клубе, а если одно правление, так в сельсовете.

— Ну, добро! — молвил Грицюк и снова зашагал по комнате.

* * *