Милли Водович

– Ты мне руку сломала, – сообщает Сван медленно, из-за саднящей челюсти.

И сплевывает натекшую в рот кровь.

– И нос, – прибавляет Милли не думая.

Сван Купер смеется. Переливами, похожими на припев, который хочется подхватить. Несмотря на страх и горечь, Милли упивается этим деликатесом: держащимся за руки смехом.

Она ослабляет бдительность.

Дуглас подходит к ней. Он не понимает их дружеской беседы. С такими людьми не говорят: их опускают, толкают, запугивают, показывают, что им здесь не место. Это основа основ, извечная. «Иначе заржавеешь» – как сказал бы ему брат. И вот он держит перед собой нож, готовый ударить Милли, но Сван Купер вдруг поднимает здоровую безоружную руку. Дуглас замирает: приказ главного.

Сван Купер показывает пальцем на Алмаза с Тареком, привычно оцепеневших.

– Братья, родной и двоюродный, – отвечает Милли, избавляя его от вопроса.

Сван кивает, потом долго разглядывает необычное явление: ноги в больших резиновых сапогах; расцарапанные коленки; полосатые шорты едва выглядывают из-под длинной футболки в катышках, с гербом Бёрдтаунского лицея – как видно, наследство от брата; потом – шея не толще березовой ветки; густые прямые волосы неистовой черноты, коротко и криво остриженные, совсем как и у тех двоих трусов; и картонная корона на голове.

Странное маленькое существо лет двенадцати.

Все это время Милли старается скрыть свое счастье. Никто никогда не смотрел на нее так, будто она – целый неведомый мир. До этого парня-доспеха она была дочерью и сестрой. И даже если хотела быть целым миром, все равно застревала в рамке привычного взгляда родных. Но скоро привычные глаза, смотревшие на нее с самого детства, увидят, на что она способна. Да, она может быть всем; ирисом и баобабом; ниндзей; великим открытием; золотом и королевой; барабанщицей и кумиром; театром теней; шелком и бумагой; львом и приключением. Милли станет тысячей сокровищ. И будет изобретать себя бесконечно. Но чтобы не растерять проснувшиеся в ней благодаря Свану возможности, она накрывает их крышкой и молчит. «Бесконечность, она моя».

Сван Купер улыбается шире, видя, как порозовели у девчушки скулы. Ему нравится ее бархатистая кожа цвета корицы. На минуту он исчезает в ее карих глазах, лукавых и мягких, с каймой густых черных ресниц, как у его матери. У его матери. Черт, он же поклялся не думать о ней сегодня! О ее усталости, бледности, о поездках в больницу и назад. Но он уже видит ее под одеялами, как она дрожит от холода на раскаленной веранде. Только кровь, много крови, зальет эти белесые мысли. Сван кроет матом ясное небо, он вернулся к войне, подальше от стоящего перед ним явления. Дуглас присел рядом и осматривает сломанную руку.

– К врачу надо.

– Боль – в голове, – отвечает Сван Купер словами отца.

Сван пытается пошевелить пальцами, чтобы отогнать скомканные воспоминания. Катетер под желтоватой кожей. Таз у кровати. Он все гонит вон. Сосредотачивается на боли, колющей его нервы. Идет за ней до самого ее центра, где нет уже ни имен, ни лиц. Только тело, его собственное, разверстое. Но каждое движение цепляет за собой другие. Снова врывается мать. Ватными пальцами она борется с застежкой на джинсах. И рыдает всерьез, по-черному: «Докатилась. Сама одеться не могу. Добейте меня!» Сван Купер вздрагивает, но не сдается горю. Он выискивает слова надежды: одни зацепились за зеленые больничные стены, другие плывут в мерном скрипе кресла-качалки. «Девчонкой я валила лес. Я – топор, – говорит она под грушей в цвету, напрягая бицепсы. – Говорю тебе, я ничего не чувствую. Вот что значит быть вечной».

«Вранье», – бормочет он, шевеля сломанной рукой. Ему нужна битва, и немедленно: дробить черепа, чтобы забыть стоны и рвоту, настоящие страдания матери.

– Так вот как у вас, значит: маленькие девочки всю грязную работу делают? Хорошенький расклад! – глумится он, провоцируя.

Он теперь на ногах, и глаза тоже смотрят сверху вниз, с угрозой. Двоюродный брат, скукожившись, тут же прячется за спину Алмаза. Тот бросает на сестру братоубийственный взгляд и сует руки в карманы штанов. Милли знает, что он сжал их в кулаки. Их дед делает точно так же всякий раз, когда на его фургончике появляется оскорбительная надпись. Сколько их прячется под белыми перекрашенными боками? Сколько «грязных террористов» и «смерть Усаме»? И всегда одно и то же малодушие: счистить краску и забыть, а виновники тем временем смеются во сне. Милли проклинает дни, когда душишь в себе стыд, пытаясь сделать вид, что пятна краски на рукавах тебя веселят. Ей хочется рвать зубами, биться на мечах, но вместо этого – делишь с семьей вздохи и запах растворителя. Пальцы ныряют в перчатки. Новый слой краски ложится на остов их гордости. И все начинается сначала, и кулаки бессильно сжаты. Если б только они могли ударить что-то – скажем, чье-то лицо…

Сван Купер видит, что ошибся. Оба паренька стоят не шевелясь, как воткнутые в землю лопаты. За отсутствием соперника вся его злоба и жажда черепов оборачивается против него. Ведь не станет же он бить девчушку, тем более такую. Он подходит к ней.