Миллиард секунд

Странное увлечение ею стало чем-то вроде одержимости. Мне обязательно нужно заглянуть в комнату и посмотреть, как она засыпает, как просыпается, накрыта ли одеялом, или же скомкала его, как обычно. Не мерзнет ли. Сыта ли. Чего желает в данный момент. О чем думает. Не просыпается ли от кошмаров.

Не сильно ли я оттолкнул ее в тот раз…

Снова стою в ее комнате. Ева сбросила одеяло и свернулась калачиком, обнимая свои длинные ноги, подушка валялась в стороне. И так каждый раз, когда я захожу в комнату. Каждый раз накрываю ее хрупкое тело одеялом, приглаживаю темные волосы, чтобы не лезли в лицо, и ухожу, налюбовавшись со стороны моим маленьким ангелом еще пару минут.

— Олежа…

Тот же шепот, что и о сне. Ласковый и бархатистый. Показалось, что Ева проснулась, но ее глаза оставались закрытыми. Послышалось, может. Точно послышалось — лежит так же неподвижно.

Выхожу из комнаты и иду на кухню. Смотрю на снег за окном. Не первый, но самый продолжительный. Она говорила, что любит зиму. Любит крупные хлопья снега, опускающиеся на уличные просторы, любит ловить снежинки языком

А я не понимаю, в какой момент влюбился в нее…

Последние дни казались слишком трудными. В плане воздержания. Картины, на странность, писались легко, за пару недель доделал все необходимое и покрыл лаком. Не без помощи Анжелы, конечно, однако к ее услугам прибег лишь дважды и то днем, когда Ева была на парах. Чтобы снова не увидела, как низко я пал из-за нее.

Мы больше не ссорились, но и не откровенничали, как она когда-то обещала. Жили мирно под одной крышей, но при каждом нашем столкновении вокруг накалялся воздух, а внутри все напрягалось. Да и снаружи тоже.

Наверное поэтому я часто запирался в студии. Пытался держать свои мысли в узде. Но не получалось. И это стало ясно, когда я взглянул на полотна иными глазами. На каждой картине, подготовленную к выставке, видел черты лица Евы. Цвет глаз, структура волос, тон кожи. Даже чертов Микки-Маус засветился на заднем плане. Вспомнил ее короткую пижаму. Ее любимую. Она больше оголяла, нежели прикрывала самые красивые части стройного молодого тела.

Даже сейчас, от одних только мыслей, стояк едва получается скрыть под домашними штанами. Может, снова в душ сходить? Вряд ли это поможет, но все равно иду. Бессмысленно. Бесполезно. Ледяные капли лишь холодят кожу, но не пробираются внутрь. Туда, где они нужны больше всего.

За своими размышлениями не замечаю, как на меня начинают пялиться два медовых омута. Да, именно пялиться. Смущенно и в то же время любопытно. Смотрят сверху вниз сквозь глянцевое стекло душевой, сканируют каждый сантиметр моего тела.

Вспыхивают ярким огнем…

— Ой!

Не успеваю прикрыть стояк полотенцем, как она вылетает из ванной. Блядь! Так и знал, что стоит пойти до ванной в мастерской, а не предаваться грехопадению на глазах у Евы.

Стягиваю с вешалки халат и выбегаю из ванной. Еву нахожу на кухонном подоконнике, обнимающую себя за колени, и смотрящую в окно. Как в первые дни пребывания в моем доме. Ощущение, что не слышит меня. Моих шагов, приближение к ней. Даже когда стою близко-близко.

— Ева.

— Мать твою! — дергается она и подпрыгивает на месте. — Зачем же так пугать? У меня теперь сердце быстро стучать будет еще полдня! — возмущается она, смешно нахмурив брови. — Завтрак скоро будет готов, — кивает в сторону кастрюли на плите.

Что за обыденность? Делает вид, будто ничего не произошло. Вашу ж мать, она меня голым видела с хорошим стояком, а делает вид, что мы недавно в лото играли!

— Слушай… — пытаюсь подобрать нужные слова. Все-таки лучше разъяснить все раз и навсегда, нежели избегать друг друга с покрасневшими лицами. — То, что ты видела…

— Ой, перестань! — машет она рукой. — Так говоришь, как будто я застала тебя за мастурбацией.

А могла бы. Еще как могла. Я был близок к тому, чтобы ублажать себя, думая о тебе, был близок к тому, чтобы снова позвонить Анжеле и попросить приехать. Но в итоге выкрикиваю:

— Ева!

— А что Ева? Я знаю, что такое секс, не держи меня за маленькую и наивненькую девчонку, лады?

И снова прошибает меня золотистым взглядом. Каким-то взрослым. Словно понимает все, что скажу после.

Словно понимает, что я собирался согрешить. Снова. С мыслями о ней.

Внезапно раздается треск, заставляющий нас посмотреть в одном направлении.

— Боже, мои яйки! — Ева пулей бежит к плите, выключает огонь и подносит кастрюлю под струю воды. — Слушай, ты же любишь яйцо вкрутую?

— Ну не зна…

— Конечно любишь, ведь я его сварила, — и довольно улыбается, вынимая яйца из кастрюли на специальные подставки. — Завтрак готов, мистер художник!

Сказать, что я обескуражен — вовсе промолчать. Она легко соскочила с темы, развеяла обстановку своими гребаными яйцами, что вместо гниющих мыслей об обнаженной воспитаннице, меня распирает на смех. Над ней. Над этой непредсказуемой девчонкой. Над смешной, забавной, местами взрослой, местами совсем маленькой, а местами такой родной, что хочется прижать ее к себе и никогда не отпускать.

Эта мысль напоминает, кто передо мной…

— Ну что, готов к выставке? — интересуется она, намазывая хлеб маслом.