Миллион открытых дверей

— Рембо, — подтвердил я. — Ты говоришь о его похоронах на Сьерра Валор. Понимаю, у вас здесь, наверное, все иначе…

— Да, но если ты узнаешь, насколько иначе, ты просто в ужас придешь. Жиро, ты мне очень нравишься, но порой ты настолько все усложняешь…

— Минуточку, минуточку, companhona. Согласен, иногда я плохо воспринимаю ваши обычаи, но уж дай мне, пожалуйста, сделать это самостоятельно.

Казалось, в следующее мгновение она испепелит меня взглядом, но она все же сумела сдержаться и кивнула — по всей видимости, решила, что моя просьба оправданна.

— Хорошо. Здесь у нас никаких кладбищ нет, поскольку у нас нет обычая сохранять тела после отпевания. После отпевания несколько близких друзей Элизабет — кстати, я пока таких не нашла — должны будут отнести ее тело к ближайшей регенерационной системе и опустить туда вместе с ее личными вещами.

— Это отвратительно.

— Ну вот, я же знала, что ты так скажешь.

Я встал со стула, но из-за дополнительных кроватей в комнате стало так тесно, что даже походить из угла в угол было невозможно. В итоге я уселся на край стола, поставил ноги на стул, прожевал кусок бутерброда.

Через какое-то время Маргарет проговорила:

— Прости. Но рано или поздно ты все равно узнал бы об этом.

У меня неприятно разыгралось воображение. Все здесь попадало в систему регенерации — кухонные отбросы, мусор с пола, грязная посуда, фекалии! Потом ультразвуковые устройства превращали все это в водорастворимую форму, а получившаяся в итоге кашица перекачивалась по трубам в городскую систему сжигания. Фактически все отходы до последнего атома перерабатывались. Только теперь я понял смысл стихотворения Анны и порадовался тому, что не понимал этого, когда слушал его на концерте. Несчастное, изуродованное тело Элизабет будет расщеплено на ионы и подвергнуто масс-спектрографии. Большая часть ее тела превратится в удобрения или просто в свежую проточную воду, отдельные частицы будут использованы как ценные легкие металлы… а все остальное приравняется к городскому мусору…

Наконец я вздохнул. Мумифицированное тело Рембо покоилось в каменной гробнице — водонепроницаемой, так как она была расположена на той стороне Сьерра Валор, которая граничила с сухой пустыней. Мы поместили в гробницу маленький, но мощный источник кратковременной радиоактивности, который должен был сработать через час-. два после того, как гробница была закрыта, поэтому мумии в буквальном смысле ничто не грозило. Если Высочайшая Академии принимала решение о канонизации покойного деятеля искусства и гробницу вскрывали на предмет обретения мощей, то никто не мог сомневаться в том, что мумии превосходно сохранились. Моя собственная лютня обошлась мне в годовой доход, поскольку три ее колка были изготовлены из фаланг пальцев святой Агнессы (уточню, что эта святая Агнесса была художницей — мощи музыкантов были мне не по карману, и я никогда не смог бы их приобрести, если бы только в обозримом будущем меня не произвели в пэры).

Я задумался о том, как бы на это отреагировали каледонцы, если бы узнали. Решили бы, что такой подход представляет собой разумную систему переработки? Или испытали бы такой же леденящий сердце ужас, какой испытал я, узнав об Их системе обращения с покойниками?

— Я переживу, — со вздохом проговорил я. — Просто мне нужно какое-то время, чтобы свыкнуться с вашими обычаями. Порой я, конечно, буду содрогаться или удивляться, но со временем привыкну.

Наверное, Маргарет такого ответа не ожидала. Она усмехнулась и сказала:

— Хорошо, Потому что во время похорон нам с тобой скорее всего придется играть роль друзей Элизабет. Может быть, даже придется произнести надгробные речи.

— И сколько должно быть речей?

— По традиции — три. Одну произносит пастор, одну — кто-то из родственников. Нужно будет что-то рассказать пастору Каррузерсу об Элизабет… а из родственников есть только троюродный или четвероюродный брат, который даже не может вспомнить, разговаривал ли он хоть раз в жизни с Элизабет. К счастью, это Торвальд. Тебе или мне, или кому-то еще надо будет выступить как ее другу. Потому что друзей у нее не было.

— Бедная девочка, — поежился я. — И она занималась в Центре?

— Она записалась одной из первых. И насколько мне известно, это было единственное проявление неповиновения с ее стороны, если только не считать посещения нашего концерта. У нее была постоянная работа. Она посещала класс поэзии, который вел Аймерик, и занималась основами аквитанского у Биерис, которая помнит ее в лицо, но не больше. Говорит, что они с Элизабет почти не разговаривали лично. Еще она ходила к тебе на курс слушания музыки.

Я мысленно перебрал тридцать учащихся, посещавших эти занятия, и в конце концов решил, что Элизабет была одной из тех троих, что всегда сидели в заднем ряду, очень внимательно слушали, но никогда не разговаривали.

— Что еще мы знаем о ней?