Миллион с Канатной

Совсем рядом с этой площадью, в такой близости, что гомон и клекот доносились в открытые окна, находился трактир «У Староконки» — заведение, скажем так, более высшего сорта, чем все остальные в этом районе, потому что именно в этом трактире заседал Цыган, когда приезжал в город. Трактир «У Староконки» был его базой, местом, где он занимался делами и принимал многочисленных посетителей, которые пытались решать с ним разные вопросы.

Староконка издавна принадлежала Цыгану. Этот район он взял под себя еще во времена Японца. И дело было не только в том, что наряду с кошками, собаками и курами на площади за Староконкой продавали лошадей (а лошадьми изначально занимались только цыгане), а в том, что между Молдаванкой и Слободкой размещался достаточно большой хутор, на котором жили оседлые цыгане. Именно в этом месте и выстроил себе роскошный дом глава всех криминальных цыган — старейший одесский вор, естественно, по кличке Цыган, бывший в серьезном авторитете еще до появления Японца.

Староконку пытались делить многие. И во все времена этот жирный кусок города был камнем раздора для всех королей Молдаванки, мечтавших установить на рынке свою власть. Но так было до того момента, пока Цыган не решил осесть на том самом хуторе, который со временем стали обходить стороной все одесские воры. Осев, он принялся наводить порядок железной рукой.

И ему это удалось. Староконка пала, а после перестрелок там установилась только одна власть — Цыгана. И так было долгий период времени — необычно долгий для всех остальных районов.

При этом Цыган был очень стар. Он ходил с трудом, опираясь на толстую палку, и руки у него тряслись. Все реже и реже Цыган поднимался в город и занимал свое место в трактире. Время было неумолимо. Старел он, менялись времена. И это все вместе придавало ему серьезных забот. В конце концов груз трудностей, которые легли на его плечи, стал просто непосильным для старого человека. Будущее начало страшить Цыгана.

А потому он стал появляться в трактире все чаще и чаще, стараясь не обращать внимания на болезнь. Память о смутных временах терзала его душу. А приобретенное чутье ожидало угрозу со всех сторон. Цыгану было страшно. И, пытаясь обуздать свой страх, он старался защитить и Староконку. И применял для того любые методы.

Цыган сидел в трактире, склонясь над чашкой с дымящимся чаем. Лицо его было хмурым. Длинная палка стояла рядом со стулом. Он и сидел-то с трудом, и болезненные судороги время от времени пробегали по его лицу. Вообще-то, как старый человек, остро реагирующий на сырую погоду обострением всех болезней, Цыган должен был находиться дома, лежать в уютной постели. Но он не мог. А потому, сгорбившись, сидел в холодном трактире с печальным и усталым лицом.

Таня вошла в трактир, чуть замешкавшись в дверях. Сколько же лет прошло с тех пор, как она была здесь в последний раз! Это было так давно, что она уже и не помнила год. Бурная жизнь стерла годы в ее памяти. Таня жила с такой скоростью, что один год вполне мог сойти за десять. Иногда ей от этого становилось страшно. Но остановить бег времени она не могла.

Таня подошла к столику, за которым сидел Цыган, и села на стул напротив.

— Здравствуй, Цыган. Я получила твою запис­ку, — кротко произнесла она.

— Здравствуй, Алмазная, — Цыган глянул на живот Тани, уже довольно большой. — Как живешь, дышишь?

— Не жалуюсь, — усмехнулась она.

Записку Тане принес Туча. Лично. Ее верный друг из криминального мира был единственным, кто знал все подробности ее жизни. В том числе и адрес в ­Каретном переулке. Таня знала, что может не опасаться: Туча свято хранил тайну ее жилья и никому бы не сказал, где она живет. Он сам не стал скрывать, что удивлен.

— Цыган! Тот еще фраер! Промеж зубов проскочит, шо твоя вошь, — прокомментировал Туча, как всегда, эмоционально. — И шо ему понравилося? Зачем до тебя? — нервно побил он ногтями по столу. — Но надо сходить.

В записке Цыган приглашал Таню в трактир «У Староконки» для разговора. Она ответила, что пойдет.

— Я буду осторожна, Туча, — попыталась успокоить она своего друга. — Ты же меня знаешь. Но идти надо.

— Не понимаю... После за то, как кишнули тебя на сходе, чиркать маляву до встречи? — удивлялся Туча. — Не понимаю... Цыган же фраерился за больше всех, дохлый шкур! Какая муха его за шкирку закусила так, шо сопли до ушей повылезли?

— Вот схожу и узнаю, — усмехнулась Таня.

— Ох, будешь иметь шо тот гембель за уши! Цыган — он гнилой, как за коня в пальте, — вздыхал Туча, и Таня была с ним полностью согласна.

— Зачем звал? — спросила она, всматриваясь в больное лицо Цыгана. С момента последнего схода он сильно постарел, и Тане стало его жаль.

— Дело до тебя есть. В беде мы, Алмазная. Плохо в городе, — вздохнул Цыган. — Дело до тебя за того лже-Японца, за которого ты на сходе говорила.

— А что о нем говорить? — усмехнулась Таня. — Вы все порешили оставить, как есть. Оставили его. Меня выгнали. О чем же ж теперь говорить?

— Не до налетов тебе теперь, — устало произнес Цыган. — Так что не держи зла.