Миллионы Стрэттон-парка

— Дженкинс? Зайди, пожалуйста, ко мне. — Он снова выключил аппарат. — Дженкинс займется ими.

Коротко постучав во внутреннюю дверь и не дожидаясь разрешения, в комнату вошел служащий ипподрома, — посыльный средних лет в синем плаще с поясом, у него было скучающее лицо и вид добродушного бегемота.

— Дженкинс, — сказал ему Оливер, — отведи этих ребят в раздевалку жокеев, и пусть собирают автографы.

— А не будут они мешаться? — задал я типичный родительский вопрос.

— Жокеи очень любят детей, — проговорил Оливер, жестом показывая, чтобы мои сыновья поскорее уходили. — Отправляйтесь, ребята, с Дженкинсом, мне нужно поговорить с вашим отцом.

— Забирай их, Кристофер, — разрешил я, и все пятеро, счастливые и довольные, исчезли под более чем надежным эскортом.

— Присаживайтесь, — пригласил Оливер, и я, подтащив поближе кресло, сел у стола, за которым сидели Оливер и Роджер.

— У нас не будет и пяти минут, чтобы нас ни разу не прервали, — сказал Оливер. — Поэтому перейдем сразу к делу.

Радиотелефон захрипел. Оливер приложил его к уху, нажал на включатель и стал слушать. Нетерпеливый голос произнес:

— Оливер, быстро сюда. Спонсоры ждут объяснений.

Оливер пытался объяснить:

— Я как раз пишу отчет о четвертом заезде.

— Сейчас же, Оливер. — Властный голос отключился, пресекая попытку привести доводы.

Оливер застонал.

— Мистер Моррис… вы можете подождать?

Он встал и выбежал из комнаты, так и не услышав, могу я подождать или нет.

— Это, — как ни в чем не бывало заметил Роджер, — звонил Конрад Дарлингтон Стрэттон, четвертый барон.

Я промолчал.

— После того как мы с вами виделись в воскресенье, очень многое изменилось, — проговорил Роджер. — Боюсь, к худшему, если может быть хуже. Я хотел еще раз съездить к вам, но Оливер подумал, что нет смысла. А теперь… Вы у нас сами! Какими судьбами?

— Из любопытства. Но из-за того, что дети увидели сегодня у ямы стипль-чеза, мне, наверное, вообще не следовало сюда приезжать.

— Жуткое дело, — кивнул он. — Погибла лошадь. Ничего хорошего для бегов.

— А как же насчет зрителей? Моему сыну Тоби показалось, один из них умер.

Роджер ответил с отвращением в голосе:

— Сто погибших зрителей не вызовут маршей протеста против жестокого спорта. Трибуны могут провалиться и прикончить сотню людей, но скачки будут продолжаться. Потерявшие жизнь люди ничего не стоят, вы же понимаете.

— Значит… этот человек действительно мертв… был мертв?

— Вы его видели?

— Только бинт на лице.

Роджер мрачно проговорил:

— Все это попадет в газеты. Лошадь проломила ограждение и попала ему передней ногой по глазам, скаковые подковы, это такие пластины, надеваемые на копыта для скорости, острые, как меч, — картина была страшная, — сказал Оливер. — Но этот человек умер от того, что у него была сломана шея. Умер мгновенно, когда на него свалилось полтонны лошади. Единственно, чему можно порадоваться.

— Мой сын Тоби видел его лицо, — сказал я.

Роджер посмотрел на меня:

— Который из них Тоби?

— Второй. Ему двенадцать. Это тот мальчик, который ехал на велосипеде, тогда, в доме.

— Помню. Вот бедняга. Не удивлюсь, если у него начнутся ночные кошмары.

Тоби вообще заставлял меня беспокоиться больше, чем остальные, вместе взятые, но ничего не помогало. Он родился непослушным, ни на кого не обращал внимания, пока был ползунком, а когда пошел, то превратился в настоящего брюзгу, и с тех пор уговорить его, убедить в чем-то было почти невозможно. У меня было грустное предчувствие, что года через четыре он сделается, вопреки всем моим усилиям, угрюмым, ненавидящим весь мир юнцом, отчужденным и совершенно одиноким. Я чувствовал, что так оно и будет, хотя всем сердцем надеялся, что этого не произойдет. Мне довелось видеть слишком много убитых горем семей, в которых горячо любимый сын или горячо любимая дочь после отрочества вырастали в настоящих человеконенавистников и начисто отвергали любую попытку помочь.

Ребекка Стрэттон, как я понимал, лет десять назад могла быть именно такой девицей. Она ворвалась в кабинет Оливера, как ураган, рванув дверь с такой силой, что та хлопнула о стену, вместе с Ребеккой в комнату влетел вихрь холодного воздуха с улицы и несдерживаемого приступа бешенства.

— Где этот чертов Оливер? — громогласно потребовала она, осматриваясь вокруг.

— С вашим отцом…

Она и не слушала. На ней все еще были бриджи и сапоги, но свой жокейский пиджак она заменила на желто-коричневый свитер. У нее блестели глаза, тело напряглось и вид был полупомешанный.

— Вы знаете, что сделал этот гад, этот дурак доктор? Он отстранил меня на четыре дня от участия в скачках. На четыре дня! Вы только послушайте. Говорит, что у меня сотрясение мозга. Контузия. У него самого, старой задницы, контузия. Где Оливер? Пусть скажет этому мерзавцу, что я все равно поскачу в понедельник. Где он?

Ребекка повернулась на каблуках и вылетела из комнаты с такой же стремительностью, как только что влетела в нее.

Закрыв за ней дверь, я сказал:

— Да уж, сотрясение у нее будь здоров, сказал бы я.