Миллионы Стрэттон-парка

Помутневшими глазами я посмотрел на него. Его макушка с копной каштановых волос доходила мне до подбородка. Совсем не к месту, но что поделаешь с мыслями, которые вдруг приходят тебе в голову, я подумал о его матери, которая частенько жаловалась: «Ли, ты раздавишь меня», — и я переносил тяжесть тела на локти, стараясь не давить на нее, заглядывал ей в глаза, в ее сверкающие, смеющиеся глаза и целовал ее, а она говорила, что я слишком большой и что в один прекрасный день под моей тяжестью у нее сплющатся легкие и сломаются ребра, а сама она задохнется от любви.

Задохнется от любви, сломаются ребра, сплющатся легкие… Боже милосердный.

С большим трудом я поднял локти в знакомое положение и заговорил с двенадцатилетним сыном Аманды:

— Выползай оттуда, — я закашлялся. — Вылезай сюда, головой вперед.

— Папа… ты такой тяжелый.

— Давай, давай, — сказал я, — не можешь же ты пролежать так весь день. — Я имел в виду, что не знал, насколько у меня хватит сил продержаться в таком положении.

Я чувствовал себя Атлантом, только мир лежал не на моих плечах, а под ними.

Совершенно неуместно вокруг нас заиграли солнечные зайчики, в вышине засинело небо, которое виднелось сквозь дыру в крыше. Черный дым уходил через эту дыру и медленно рассеивался.

Тоби, извиваясь, понемногу продвигался вперед, и вот его лицо поравнялось с моим. У него были напуганные глаза, и, что совсем ему было не свойственно, он плакал.

Я поцеловал его в щеку, чего он обыкновенно не переносил. На этот раз он, казалось, не заметил этого и не стер поцелуй.

— Ничего, ничего, — сказал я. — Все кончилось. Оба мы целы. Единственно, что нам нужно, так это выбраться отсюда. Продолжай выползать. У тебя неплохо получается.

Он с трудом продвигался вперед, толкая перед собой кучку битого кирпича. Иногда он всхлипывал, но ни разу не пожаловался. Выбравшись из-под меня, он встал на коленки у моего плеча справа, задыхаясь и покашливая.

— Молодец, — похвалил я его. Я прижался грудью к полу, давая себе отдохнуть. Облегчения большого я не почувствовал, разве немного передохнули локти.

— Папа, у тебя идет кровь.

— Ничего.

Он еще несколько раз всхлипнул.

— Не плачь, — проговорил я.

— Тот человек, — произнес он, — лошадь выбила ему глаза.

Я потянулся рукой, чтобы дотронуться до него.

— Возьми меня за руку, — сказал я. Его пальчики скользнули в мою ладонь. — Послушай, — сказал я и немножко сжал его ладошку, — в жизни бывают жуткие вещи. Ты никогда в жизни не забудешь лицо этого человека. И еще ты будешь помнить, как мы были с тобой здесь, а вокруг нас — взорванные трибуны. В памяти людей хранятся такие страшные вещи, очень страшные. Если тебе захочется поговорить об этом человеке, я всегда тебя выслушаю.

Он с силой сжал мою руку и отпустил ее.

— Мы же не можем сидеть здесь вечно, — сказал он.

Несмотря на наше весьма печальное состояние, я не мог не улыбнуться.

— Очень вероятно, — заметил я, — что твои братья с полковником Гарднером обратят внимание, что с трибунами не все в порядке. Сюда придут.

— Я мог бы пойти и помахать им из разбитых окон, сказать им, где мы…

— Стой там, где ты стоишь, — резко приказал я ему. — Пол может мгновенно провалиться.

— Только не этот, папочка, — он с ужасом посмотрел вокруг. — Только не тот, где мы с тобой, правда, папочка?

— Ничего, все обойдется, — бодро произнес я, надеясь, что это так и есть. Однако пол на нашей лестничной площадке накренился в ту сторону, где раньше была лестница, и я бы не решился попрыгать на нем.

На спину мне и на ноги продолжали давить обломки потолка, крыши, остатки помещения для прессы, пригвоздив меня к полу так, что я не мог пошевелиться. Но пальцами ног в ботинках шевелить я мог и, безусловно, не утратил способности ощущать, чувствительность сохранилась. Было похоже, что, если только здание не сядет под воздействием накопившегося внутреннего давления, я выпутаюсь из этой передряги с ясной головой, неповрежденным позвоночником, здоровыми руками и ногами и с живым, без единой царапины сыном. Не так уж плохо, если взять в расчет, что, как я надеялся, спасатели поспешат.

— Папа?

— Мм?

— Не закрывай глаза.

Я открыл глаза и постарался не закрывать.

— Когда к нам придут? — спросил он.

— Скоро.

— Я не виноват, что взорвались трибуны.

— Конечно, не виноват.

Помолчав, он произнес:

— Я думал, ты шутишь.

— Ага.

— Ведь я не виноват, что тебя ранило, правда?

— Нет, ты не виноват.

Я видел, что не убедил его. Я сказал:

— Если бы ты не прятался здесь, наверху, я бы мог оказаться где-нибудь этажом ниже, когда произошел взрыв, и, наверное, сейчас меня не было бы в живых.

— Это точно?

— Да.

Вокруг было очень тихо. Почти так, как если бы ничего не случилось. Если же я попробовал бы двинуться, тогда другое дело.

— Откуда ты узнал, что трибуны взорвутся? — спросил Тоби.

Я рассказал ему, как Нил увидел шнур.

— Благодаря ему, — сказал я, — все вы пятеро живы.

— Я не видел никакого шнура.

— Ну конечно, нет, но ведь ты знаешь Нила.

— Он все видит.

— Вот именно.