Милорд (СИ)

— Какой же ты все-таки… — прошипел он, выбираясь из ванны. Левое колено пришлось разгибать вручную, затылок словно облили раскаленным свинцом, а перед глазами плясали черные точки.

С трудом выпрямившись он потянулся, пытаясь вернуть телу подвижность.

Щелчок входной двери он услышал буквально чудом — кровь стучала в ушах так, что казалось вот-вот из них польется.

— Ника? — окликнул он после секундного сомнения.

Она подошла, словно отделившаяся от темноты коридора тень. Почему-то от нее едва заметно пахло гарью.

— Что-то хочешь? — спросила она, пряча руки в складках юбки. Вид у нее был еще более изможденный, чем обычно, а под глазами залегли глубокие тени, кажущиеся почти черным в полумраке.

— У тебя… все в порядке? — осторожно спросил Мартин, с трудом сдержавшись, чтобы не скривиться от глупости вопроса. Что у нее может быть в порядке?

Ника кивнула и скользнула взглядом по цепи.

— Неудобно?

— Немного, — вымученно улыбнулся он. — Впрочем это неважно. Ты прячешь руки? Может, покажешь?

Она протянула руки ладонями вверх быстрее, чем он успел договорить. Этот жест, похожий на выдрессированную реакцию, кольнул где-то в груди. Мартин хотел остановить ее, но потом все же взял за запястья и подвел к пятну холодного света, разливающегося по полу из проема у него за спиной. Кажется, она сама смутилась от своей поспешности, но руки у нее были холодными и слегка подрагивали, словно она готовилась вырываться.

Под ногтями и между пальцев виднелись следы зелени и земли.

— Мне стоит готовиться к смерти? — улыбнулся он, отпуская ее. К неприятному чувству от ее реакции прибавилась липнущая к вискам тревога.

Она снова молча мотнула головой. Руки она скрестила на груди.

— В таком случае умирать собираешься ты?

— Я не… с чего ты вообще…

— Безвременник очень ядовит. Весь — стебли, семена, цветы, корни. Ядовита даже вода, в которой стоят цветы, — он поднял глаза и постарался поймать ее взгляд. — Ты ходила к лесу или эти следы со двора?

— Я… прятала улики, — усмехнулась она. — Я совершила преступление.

— Вот как? Кого-то похоронила?

— Младенца.

Она сказала это легко, будто сообщала о чем-то совершенно будничном, а глаза ее оставались серыми и пустыми. Мартин собирался всерьез задуматься над ее словами, но уголки ее губ едва заметно дрогнули, и он с трудом подавил облегченный вздох.

— Ты давно не спала? — спросил он, садясь на пол. Ему было неприятно нависать над ней, как на допросе, к тому же стоять было тяжело.

— Сутки? Наверное сутки, — призналась она, закрывая глаза. — Я боюсь, Мартин.

— Почему? Он пристегнут, ключ у тебя. Он ничего не сможет сделать.

— Это неважно, — прошептала она, странно покачнувшись. — Знаешь, что хуже всего? Не то, что он делает, не то, что обещает — хуже всего, что я никогда не знаю, чего ждать. А он всегда… я не верю в его припадки. Никогда не верила. Он нас обманывает, Мартин. И совершает чудовищные поступки вовсе не потому, что в нем просыпается чудовище… Он всегда знает, что делает. Он всегда чудовище.

Мартин заметил, как ее ресницы задрожали, потревоженные невидимыми слезами.

— Иди ко мне, — позвал он, протягивая руку. — Меня же ты не боишься?

Она мотнула головой, сделав к нему неуверенный шаг. Мартин чувствовал, как в горле першит знакомая горечь. Он не позволял себе сдаться ей ни на секунду — даже у себя в беседке, где теперь всегда могла появиться Мари. Никогда он не признался бы себе, как в такие моменты — и после таких моментов — хотелось стоя на коленях глухо стонать и биться головой о пол, вколачивая в него каждую секунду собственной беспомощности.

— Боишься, — заключил он, опуская руку. Он не хотел настаивать даже в такой мелочи.

Мартин не знал, как помочь. Не знал, имеет ли вообще право предлагать помощь девушке, с которой хотел обойтись едва ли не хуже, чем Виктор. Не знал, имеет ли право в глубине души страстно желать, чтобы она ему верила не только потому, что так нужно для его плана.

— Нет! — вдруг всхлипнула она, подаваясь вперед. Мартин едва успел отвести руку, чтобы казалось, будто он пытается оттолкнуть. Она прижалась к нему, обхватив за шею ледяными руками, и он на миг поддался захлестнувшему облегчению. — Не тебя… я боюсь, что Виктор заберет и тебя.

— Не заберет. Он больше не сможет… — он осекся, подавившись словами «меня запереть», — помешать.

— Я боюсь, что он заберет… что окажется, что все это время… тебя не было, — неожиданно ясно сказала Ника.

Мартин прекрасно врал. Хорошо держал себя в руках. У него были долгие годы, чтобы научиться притворству, чтобы любая ложь выскальзывала легко и непринужденно. Но за годы взаперти он отвык от тела и его рефлексов, и прежде чем он начал плести приготовленный теплый обман, его пальцы едва заметно дрогнули. Он гладил ее по волосам и надеялся, что она не почувствовала. Но он уже понял, что Ника научилась чувствовать любое настроение, любое колебание, читать по кажущимся бесстрастным лицу — делать все, что необходимо, когда живешь с непредсказуемым безумцем.