Милосердие

Когда утром следующего дня, кое-как поспав часа два, Агнеш проснулась, первое, что ей вспомнилось из минувшей ночи, был ее дружка: совершенно раскисший, со сползшим набок воротничком и всклокоченными волосами, он исповедовался, кто знает почему, тете Иде: «Вы, м-может, думаете, какой недотепа этот дружка… Но — дружба, и никуда тут не денешься. Знаете, как это драматурги зовут? Раздвоение личности. Слыхали такое? Раздвоение лич-нос-ти! У вас в Фарнаде тоже должны это знать». Бедняга Денеш плохо переносил вино, и Агнеш тщетно пыталась за ним приглядывать, чтобы защитить его от себя самого: к полуночи дружка ее был совсем готовенький и его невозможно было утащить танцевать, оторвав от тети Иды, чья обида каким-то образом превратила ее в союзницу пьяной его разговорчивости. «Как опозорился, бедненький», — улыбнулась Агнеш в подушку, вспомнив дуэт тетки и терзаемого своими душевными конфликтами парня; под конец та звала его уже не Денешем, а Дёнцике. Спустя еще какое-то время она проснулась совсем, встревоженная иными, куда сильнее въевшимися в душу воспоминаниями, и перед мысленным взором ее возникла сцена: Бёжике с плачем бросается на грудь тете Юлишке. Это было вскоре после полуночи; преподобный жених, видя, как притихла и побледнела его милая женушка, до сих пор такая веселая и оживленная, предложил собираться домой, и потом они, несколько человек, загораживали дорогу незаметно появившейся откуда-то бричке с выкраденной невестой. Из накатывающих на Агнеш волн танца, которые и теперь, после сна, неустанно ходили в ее теле, отчетливо встала еще одна, другая картина: всхлипывание женщин, тихое, просительное рукопожатие, которым дядя Дёрдь обменялся, прощаясь, с зятем-священником, вздрагивающие лошадиные шеи, почтительное молчание Яноша на облучке, а главное — тревожное, осунувшееся, молящее о помощи лицо Бёжике, ее трогательные глаза косули; до нее словно лишь сейчас дошло то, о чем не давала задуматься суета предсвадебных месяцев, проведенных в обметывании петель на подушках, в выборе и покупке мебели, а тем более этот переполненный событиями день. Когда она во второй раз — уже после тихого, но решительного толчка, напоминающего, что всему есть предел, — оторвалась от матери, то тут же кинулась на шею стоящей поблизости Агнеш. «Агнешке!» — обнимала она ее так, как, наверное, никогда прежде, прощаясь не столько с двоюродной сестрой (ведь она и не могла ее любить по-настоящему), сколько с собственной девственностью, с тем блаженным состоянием, которое ей теперь суждено утратить. «Варварство! — села Агнеш в постели, более возмущенная, чем в тот момент, когда наблюдала сцену прощания. — Так вот взять и отдать девушку этому жирному, елейному увальню! Может, это в средневековье иначе быть не могло, когда женщины были чем-то вроде домашних животных, но в двадцатом веке! Чтобы упившийся учитель с почтмейстером меж двумя приступами рвоты скабрезно намекали на то, что с ней нынче произойдет! Хорошо все-таки, что я самостоятельная женщина и мою hymen никто пропивать не будет. И отдам я себя тому, кому сама захочу. И тогда, когда мне это потребуется. А потом решу, выйду ли за него замуж».