Милосердие и справедливость (СИ)

Варвара Клюева Милосердие и справедливость

1

9 апреля 20хх года

Олег Лидин стоял у окна и наблюдал за давешним бомжом. Любопытный персонаж. Вообще-то, бомжи в дачном посёлке не редкость. Как закрылась фабрика в конце девяностых, так бездомные бродяги и облюбовали брошенную красильню на том берегу реки под летнюю резиденцию. Но именно под летнюю, до середины мая они обычно здесь не появляются. А сейчас первая декада апреля, под деревьями ещё снег не стаял.

Но главное не это. Вчера, возвращаясь с вечерней прогулки, Олег столкнулся с этим субъектом у калитки и был ожидаемо атакован просьбой о воспомоществовании. А вот содержание просьбы оказалась неожиданным: «Хозяин, не поделишься какой старой одёжкой и куском мыла? И бритвой, если вдруг завалялась ненужная». Вот так. Ни слова о деньгах, жратве или выпивке. И перегаром от просителя не несло, Олег нарочно принюхался. Остро пахло дымом, приванивало немытым телом, но на этом всё.

Заинтригованный Лидин предложил гостю подождать на скамейке у дома и вскоре вынес запрошенное: старый, но почти не надёваный тренировочный костюм с курткой цветов румынского флага, две пары новых носков, нераспечатанные упаковки с нижним бельём, одноразовый бритвенный станок. И теперь вот наблюдал за последствиями своей благотворительности, благо, дом стоит на возвышении, со второго этажа противоположный берег и щербатая кирпичная коробка бывшей фабрики видны как на ладони.

Нетипичный бомж обложил кострище перед красильней обломками кирпича, запалил костерок, притащил невесть откуда оцинкованную лохань, набрал воды из речки. Неужели и впрямь собирается мыться? Олег представил себя совершающим водные процедуры на берегу, и его передёрнуло. На термометре тринадцать градусов! А у реки всегда ветрено. Но бродягу это, по-видимому, не смущало. Он поставил лохань на огонь, снова нырнул в провал, зияющий на месте снятой двери, и появился с пластиковым ведром. Ещё раз спустился к речке, погрузил ведро в воду.

Лидин прерывисто вздохнул. Кажется, он нашёл того, кого искал. Человека, побитого жизнью, опустившегося, но не до конца утратившего человеческое достоинство. Небольшая милость судьбы — именно сейчас, когда бедняга, похоже, осознал глубину своего падения и пытается выкарабкаться — и он ещё может вернуться к нормальной жизни. Ну что ж, Олег готов взять на себя роль судьбы — милосердной и справедливой.

14 мая 20хх года

Внутренний голос с чеканными мамиными интонациями требовал, чтобы она прекратила маяться дурью и немедленно ложилась обратно в постель, но Ди продолжала одеваться. Да, да, ей давно пора к психиатру, да, нормальным людям такие сны не снятся. А если снятся, то нормальные пьют пустырник и засыпают снова, а не вскакивают посреди ночи и не мчатся на первую электричку, чтобы предотвратить неведомую беду, предсказанную приснившимся призраком. Ди всё это понимает, и даже готова сдаться мозгоправам, но сначала съездит к бывшему мужу и убедится, что с ним всё в порядке.

Голос зашёлся знакомыми до боли причитаниями по идиотке, только и умеющей искать неприятностей на свою больную голову. Ди могла бы его заткнуть, но не стала. Мысли о собственном психическом нездоровье малоприятны, но лучше уж они, чем острая, доходящая до паники тревога, порождённая недавним сном.

Странные сны начались у Ди полтора года назад, после того, как объявился покупатель на старый шкаф. Шкаф — громоздкий монстр из мрачных тридцатых — был маминым врагом номер один на протяжении многих лет, но папа, пока был жив, не позволял избавиться от семейной реликвии, а после его смерти у мамы долго не хватало духу выбросить чудовище. Не встреть она соблазнителя, скупающего старую мебель, так бы и смирилась с тёмной глыбой, подавляющей гостей в прихожей. И тогда, наверное, жизнь Ди не поменяла бы так резко своё русло…

Покупатель, разбирая шкаф для транспортировки, обнаружил тайник, а в нём — связку из семи пожелтевших писем, датированных 1916-м годом. Мать не нашла в них ничего интересного и отдала Ди со словами: «Забирай, сценаристка! Может, хоть тебе на что сгодятся». Все послания начинались обращением «родная моя Зоинька», заканчивались подписью «твой Дмитрий» и, судя по содержанию, были написаны офицером русской армии, сражавшейся на Юго-западном фронте. Кем Зоинька или Дмитрий приходились папе, Ди не знала. Шкаф достался ему от прабабушки «правильного», пролетарского, происхождения, а погибший в сорок втором прадед был сиротой происхождения неизвестного: в девятнадцатом году его, трёхлетнего несмышлёныша, нашёл и усыновил путевой обходчик Житомирской железной дороги.