Милосердие смерти

Да, еще три года назад это было бы немыслимо – покинуть отделение при поступлении такого тяжелого и важного пациента, но сегодня это стало возможно. Последние три года после перехода на «гражданку» я создавал отделение буквально из пепла. Прошлая бригада, трудившаяся на этой ниве, полностью покинула сие богоугодное заведение после моего прихода. Причина была чисто идеологическая – московские и немосковские мажоры видели свое предназначение не в спасении несчастных, а в собственном пиаре и заколачивании денег.

Если больной казался им «неперспективным», то они могли его вполне спокойно отключить от аппарата вентиляции легких, прикрываясь дымом пустых и красивых фраз об эвтаназии, прекращении мучения, гуманизме, западноевропейских примерах… Но для меня они были фашистами, или, если ближе к российской терминологии, – «Бесами», в том самом смысле, который вкладывал в это слово Достоевский.

Внешне они выглядели очень и очень пристойно: интеллигентный вид, отточенно правильные фразы, слащавая вежливость и врачебная невозмутимость. Во время беседы с родственниками несчастных, с коллегами из других отделений и других больниц они казались воплощением ума, благородства и совести. Но на самом деле им было наплевать на судьбу пациента, на страдания его близких, их интересовало одно – деньги и слава. Они собирали семинары, проводили мастер-классы и на всю страну декларировали свою исключительность и значимость, свои виртуальные успехи. Все это делалось ради саморекламы и привлечения богатых клиентов. Естественно, что и медсестры подбирались ими со специфическими наклонностями. Но самое интересное, что в основном это были даже не сестры, а «братья». Все они обращались к врачам на «ты», носили серьги в ушах и не вынимали из них же наушники от плееров.

Как вы понимаете, вскоре от прошлой команды не осталось никого. Со мной пришел костяк из четырех врачей и пары медсестер, потом набрали новых. И вот спустя три года отделение заработало как часы. В нем находились отличные доктора и сестры, добрые не по принуждению, а по убеждению, любящие больных и ответственные. Но для меня эти три года были тяжелыми – ни одного выходного, сокращенные отпуска и постоянное напряжение. Однако все это было не зря, ведь цель оправдывала средства: больных умирать стало ровно в три раза меньше.

Так что я спокойно мог покинуть родное отделение и был уверен, что Кирш со своим пациентом будет встречен достойно. И не потому, что папа – олигарх, а потому что одним из лозунгов моего отделения был следующий: кто не может лечить пациентов бесплатно, тот не может лечить их и за деньги. Отношение к богатым и бедным родственникам было одинаково, ибо перед тяжелой болезнью все были равны. А страдающий был ни в чем не виноват, он заслуживал внимания и заботы.

Что касается родственников, то я всегда говорил своим врачам и сестрам, что если вас благодарят, то не вздумайте отказываться – значит, вы заслужили, – но при этом не вздумайте вымогать.

Короче, я полетел. Перед вылетом отзвонился мой дежурный врач и доложил, что мальчика, пациента Кирша, довезли нормально, на аппарате искусственной вентиляции легких, движения ни в руках, ни в ногах не было, как и чувствительности ниже плечевого пояса, одно было хорошо: артериальное давление держалось без медикаментозной поддержки. Из особенностей – папа пациента, который ворвался в отделение, пинком распахивая двери, по-хамски общаясь с врачами и сестрами. Персонаж из 90-х. Я, стиснув зубы от злости, попросил дежурных врачей перетерпеть до моего приезда. В понедельник я разберусь с этим…

Вот лозунг моего отделения: кто не может лечить бесплатно, тот не может и за деньги.

Мы с напарником встречались в маленьком аэропорту для больших дядь и для их маленьких собственных самолетов. Таких вокруг Москвы было пять или шесть. Широко не обозначенный, с виду скромный, но предельно удобный и чистый, с вышколенной «прислугой»: начиная с носильщиков и заканчивая пограничниками и таможенниками, – такой аэропорт являлся образцом гуманного отношения к пассажиру, но пассажиру особенному. Пассажиру, имеющему возможность содержать собственный самолет или в крайнем случае арендовать. А также к пассажиру с большим политическим весом в государстве. Мелочовки и шелухи здесь не водилось. Кроме нас, конечно, но в данный момент к нам относились, как к вершителям судеб. По выполнении задания для основной массы заказчиков мы опять превращались в многоликое российское ничто. Хотя могу сказать, с малой толикой из них, кто был дальновиден и прозорлив, у нас сложились постоянные, не дружеские, но деловые отношения, построенные на взаимоуважении и реальной оценке друг друга. При этом у нас был один принцип: «Никогда у них ничего не проси… Только в самом, воистину самом крайнем случае».