Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

За эти шесть месяцев у меня скопилось кое-какое барахло, переданное мне в передачах, так что я был не в одной рубашке и мог даже делиться с неимущими. Борода моя росла, и меня по-прежнему вертухаи звали Иисусом. Почему я вызывал в их воображении такую ассоциацию с Иисусом Христом, я не понимал, и меня это смущало, ибо я был так далек, беспредельно далек от этого светлого образа безгрешного Сына Божьего, вземшего грехи мира (Ин. 1: 29). Я же все мытарства, выпавшие на мою долю, принимал как заслуженные, как наказание за свои грехи. Такая внутренняя позиция справедливости наказания, ее необходимость для меня помогала мне и поддерживала в трудные моменты жизни. Внутри себя, в своей душе, я все принял как должное, как необходимое для меня испытание. Гром не грянет – мужик не перекрестится. С Мурома и во всей последующей жизни во мне «играла жизнь, кипела кровь», и многое, заложенное с детства, куда-то ушло и словно не жило вовсе. Это совсем не значит, что для меня перестал существовать светлый мир детской веры, но его все сильней и сильней заслоняла жизнь, страсти, грехи большие и маленькие, в которые душа погружается, как щепка в океан, болтаясь средь житейских волн, «воздвизаемых зря напастей бурею»[112]. Когда я оказался отсеченным от мира, в нависшей беде, один на один с ней, единственной соломинкой спасения была вера, всплывшая в душе на поверхность и открывшая мне «множество содеянных мною лютых»[113]. Пришло раскаяние, пришло покаяние с мокрой подушкой от слез.

Лежа, сидя, шагая, я вспоминал забытые молитвы и повторял их, ища прощения и помощи. И то и другое было искренне. Но мне никогда в жизни не удавалось удержать в себе, как основную жизненную силу, это чувство, это состояние. Оно покидало меня, окуная в «бездну греха», и вновь приходило, очищало на какое-то время, и снова, и снова я не был в состоянии удержать его, хотя в самых «безднах греха» я ощущал свой грех и свое падение. И так всю жизнь до сего дня. «В бездне греховной валяяся и неизследную милосердия Твоего призывая бездну, от тли, Боже, мя возведи»[114].

Из бокса после радости шестилетнего срока меня перевели в камеру осужденных, а оттуда на «вокзал», в камеру, откуда формируются этапы!

Войдя на «вокзал», я понял это меткое название. Камера – «муравейник», камера – клубок страстей, камера добра и зла. Преддверие бездны, преддверие рая. В этой камере на нарах последние дни жизни доживал отец Дмитрий Крючков, наш одноделец. По Москве я его мало знал. Мы ездили к нему не то в Кратово, не то в Кусково, где он работал садовником, выращивая цветы. Он по просьбе Коленьки дома отпел Ольгу Петровну. Мой Дубына называл его «крючкотворцем». Теперь он близок был к вечной свободе, его светлый лик, мир и покорность воле Божией были потрясающими. Вот почему я назвал эту камеру преддверием рая. Умер он на этапе.

Средь разношерстной толпы выделялся Ваня Сухов. Стройный, высокий, добрый малый, добродушный и приветливый. Он слышал обо мне, я – о нем. «Привет, Алеха», «Привет, Ванюха!» В камере блатные, с коими я впервые встретился после Мурома. Манеры их, повадки, блатной жаргон, наглость и девиз – «ты умри сегодня, а я – завтра» – были для меня не новы. По нутру своему все они трусы: в одиночку тише воды, ниже травы. Когда их много, они опасны и берут на глотку и испуг неискушенных и разобщенных политических. В камере на «вокзале» их было много, и вели они себя налго. Они спаяны в общий кулак. Занимают самые лучшие места у окон и грабят бесцеремонно фраеров[115], загоняя их под нары. Впереди я много имел с ними дел, ходя этапами и в зонах. На «вокзале» в то время находилась масса каторжан, осужденных в соответствии с новым Указом о введении каторжных работ. Под него подводили большинство власовцев, лиц, сотрудничавших с немцами в оккупации, а также многих военнопленных, освобожденных войсками союзников.

Блатные, не учтя этого, решили грабануть вновь пришедших и кинулись в атаку. Завязалось дикое побоище – каторжанам терять нечего. Блатные рванулись к двери, стуча и крича, что их убивают: искали у ОХРы сочувствия и помощи. Исколотив и измолотив, их загнали под нары, где они зализывали свои раны и не казали носа. В камере было битком набито, до отказу, а в нее все всовывали и всовывали.

Мы с Иваном жили под нарами добровольно, и там от него я узнал всю его историю, описанную выше. Его тетка и он сам были близки к нашим кругам на воле, и было о чем потолковать. Ванюха получал огромные передачи от брата. Матери и отца у него не было в живых. Под нарами было прохладней и вольготней, чем наверху. Иван кормил меня из своих «мешков» и охотно делился с другими. Я на «вокзале» передач не получал. Наша дружба возникла так, словно мы были друзьями давным-давно и теперь снова встретились. Нас обоих что-то роднило.