Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа

За полгода до освобождения всех «комиссуют». Трудоспособным дается категория, инвалидам подтверждают инвалидность. Мне до решающей комиссовки еще долго.

Но сохранилась ли в моем деле та единственная бумажка, добытая мною на Воркуте? Стоило бы запастись заранее новой.

На первом лагпункте был глазной врач. Жалуясь на глаза, я стал просить Людмилу направить меня туда. Людмила обещала, и вскоре я ушел на первый и лег в глазную палату. Та м я резко понизил зрение в той степени, чтобы обеспечить себе инвалидность на основной комиссовке. Доктор – зэк, я тоже, тем более фельдшер, болезнь налицо. Полежав в глазной палате недели две, обновив «козырную карту», я вернулся к себе в зону.

Было лето 1951 года. Белые ночи! Они не белые, они светлые, мерцающе-прозрачные. Все напоено, все колышется и светится непонятно откуда рождающимся светом. Вдали, на горизонте, снежные вершины Полярного Урала, словно готические соборы, упираются в распахнутое небо, уходя в него сверкающими пиками. Огромное, бескрайнее небо беспредельной глубины и высоты напоминает сказочный витраж, собранный из всех цветов радуги. И во всем этом торжестве света – немая тишина, а в ней – грусть и печаль. Идут дни, проходят ночи, меняет небо свои витражи, клонится солнце ближе к горизонту. Вот оно и окунулось за него в красном багрянце, расплескав свой кровавый закат над Вселенной. Над головой холодное небо, а в нем звезды, такие же холодные и далекие.

Те, кому подходит срок освобождения, пройдя комиссовку, уходят этапом на пересылку. Пришла и моя очередь. Я в кабинете Людмилы. Агаси давно ушел этапом, вместо него доктор Якштас. Я много с ним работал, но дружбы не возникло, теплоты отношений тоже. Но, по моему убеждению, у меня были все данные и основания для благополучной комиссовки даже без Агаси. Я положил свою «козырную карту» на стол в полной уверенности, что…

Но стоило мне ее кинуть, как Якштас ее побил. Непонятно, для чего и зачем.

– Какой же ты слепой? – заявил он. – Слепые так ловко не колют в еле заметную вену. Слепые не читают с ходу, не видят ртуть в термометре. Ты же все это делаешь без промаха.

Людмила явно встала в тупик. Если заключенный врач валит своего, то не ей защищать, даже если бы она и хотела. Я знал, что Людмила хорошо ко мне относилась: она ценила меня как работника и понимала, что я не так слеп, как хочу быть на решающей комиссовке. Но еще она знала то, чего никто не знал. Она знала, что инвалидов вообще не освобождают, что все они годами пересиживают на пересылке и положение их безнадежное. Но, зная это, она не могла сказать. Я, не ведая этого, лез в петлю. Якштас, ничего не зная, по непонятным мне мотивам побил мою «козырную». Людмила нашла соломоново решение: надо вызвать специалиста из Инты. Пусть он и решает. Спустя некоторое время в зону приехала из Инты доктор Бирман. Для обследования нужна темная комната, в которой я остался с глазу на глаз с доктором Бирман и пошел ва-банк.

– Доктор, у меня такая болезнь, что я могу по ней быть совсем слепым. Вы это сами сейчас увидите, но я вижу, и в это чудо не в состоянии поверить все специалисты, которые меня смотрели. В лагере я получил с ходу инвалидность, так как на осмотре был слеп. Все шесть лет в лагере я работал фельдшером, потому что вижу достаточно, чтобы работать. Сейчас мне нужна инвалидность, так как инвалидов отпускают домой!

Выслушав мой откровенный рассказ, она сказала одну-единственную фразу:

– Так ли?

Смысла ее я тогда не понял, а более внятно врач не имела права сказать. Посмотрев мое глазное дно, мою «милость Божию», доктор, желая снять слепоту моего заблуждения о том, что инвалиды едут домой, вынесла свое соломоново решение. Она сказала:

– Вернувшись в Инту, я выпишу на вас наряд к себе в глазное отделение. Обследование можно провести только там: здесь нет аппаратуры, необходимой для этой цели.

Она уехала, и вскоре я пошел этапом на Инту. По пути на одну ночь нас привели на четвертый лагпункт. Я предвкушал встречу с Коленькой, но меня ожидало разочарование: Коленьку увезли в Москву на какое-то доследование. Обо всем этом рассказал мне его лагерный друг – доктор Ушин, страшно интересный человек, глубоко и искренне верующий, какой-то пламенно-светлый пророк Иезекииль. Там же я познакомился с философом Карсавиным, братом известной балерины. Он был уже тяжело болен и вскоре умер.