Милош и долгая тень войны

Жизнь и творчество Милоша показывают нам, как он справился с тяжелыми и многочисленными испытаниями века, в котором ему выпало жить. Им руководил рефлекс несогласия, неумение ходить строем, что сегодня особенно заслуживает внимания. Далекий от морализаторства, всегда во власти сомнений, он писал о своей борьбе, колебаниях и ошибках. Поскольку творчество Милоша в огромной степени автобиографично, я рассматриваю его стихи, романы, письма, интервью и эссе не только как литературу, но и как свидетельство, и даже репортаж. Я ищу в них описания конкретных событий, которые сформировали его интеллектуальное и чувственное восприятие насилия и страдания, а также размышления и выводы, какие он из этого опыта извлек. Ищу подсказок, как думать о насилии, присутствующем в нашей повседневности, и об угрозах, к каким оно ведет. Здесь Милош — мой проводник.

В книге я постоянно возвращаюсь к вопросу о воинской солидарности, о военном насилии и о судьбе евреев в творчестве Чеслава Милоша. Я давно занимаюсь его отношением к войне, и в основу этой книги легли некоторые из моих ранее опубликованных эссе (их список находится на с. 181 наст. изд.). Поводом вернуться к этой теме стало все более воинствующее национальное обособление и подчеркнутое восхищение романтическим идеалом социального поведения. Сопротивлению такому поведению на страницах этой книги покровительствуют Симона Вейль, Сьюзен Зонтаг, Казимеж Выка^{3}, Ежи Анджеевский, Ежи Гедройц и другие. Значительная часть книги посвящена Холокосту, центральной Проблеме (намеренно пишу это слово с большой буквы) Второй мировой войны. Этот вопрос — Холокост и антисемитизм — сегодня также становится все актуальнее.

Кроме того, книга представляет собой полемику с голосами многих расположенных к Милошу людей, в частности с Анджеем Франашеком^{4} и Станиславом Бересем^{5}. Ведь меня интересует дух истории, почти автоматическая цепочка положительных ассоциаций с войной: солидарность, братство, целомудрие, жертвенность, гордость, поступок. Я бы хотела освободить эти понятия от их романтической или рыцарской родословной, перенести их на гражданское лицо. Это нелегко, ибо Дух Истории, который у Милоша прогуливается и посвистывает[4], после короткого перерыва вновь ускоряет шаг. Да, история в самом деле нарастает.

I. Насилие

Чеслав Милош принадлежал к поколению, пережившему крупнейшие европейские катастрофы ХХ века. Он родился в 1911 году в Российской империи, умер в 2004 году в Польше, в Кракове. «Мои первые воспоминания детства, — писал он в письме к Ежи Анджеевскому, — нескончаемые вереницы повозок на дорогах, забитых толпами беженцев, рев погоняемого скота, зарева 1914 года, революционный октябрь в России»^{6}. Слова эти были написаны в 1942 году в оккупированной Варшаве, годом позже поэт записал похожее признание, на сей раз в стихотворении «Бедный поэт»:

…с тех пор, как открылись мои глаза, я не видал ничего,
Кроме резни и пожаров, кроме лжи, униженья
И смешного бесчестья гордыни.

(Перевод А. Драгомощенко)

Эти строки служат эпиграфом к данной книге, поскольку вопросы войны, насилия и унижения настойчиво возвращаются во всем творчестве Милоша. Значение этой темы кажется мне сегодня не меньшим, чем семьдесят семь лет назад. Стоит напомнить и другой эпиграф, слова, сказанные Марией Янион на Конгрессе польской культуры: «Народ, который не умеет существовать без страдания, вынужден сам себе его причинять».

Обе цитаты из Милоша неслучайно взяты из текстов, написанных в 1942 и 1943 годах в Варшаве, где поэт провел бóльшую часть войны. В 1943 году усилились преследования со стороны оккупационных властей, было подавлено восстание в гетто, а затем уничтожено и само гетто, то есть были истреблены тысячи его жителей и сожжена четвертая часть города. Вспоминая тот период, Милош назвал Варшаву «анусом Европы»[5]. Это момент перелома в его поэтическом творчестве, а также кристаллизации его позиции по отношению к гражданским обязанностям. «Перед поэтом, — писал он позднее, — независимо от того, в какой захваченной стране он проживал, но особенно в Польше, стояли две задачи: во-первых, не поддаваться отчаянию; во-вторых, стараться угадать причины тотального триумфа зла» (WW^{7}, 412). Поэт должен был также найти новый язык, а «новая поэзия — интеллектуальная и ироничная — суметь дать отпор жестокости и ощущению абсурда» (WW, 415).