Милослава: (не)сложный выбор

Есть ли сердце у степного шатра? Таман лукав как песок и тверд, как сухая земля. Его шатер из войлока и цветных шкур внешне яркий, как рассвет над пустыней, а внутри роскошный, как степь в пору весенний дождей. Там множество разных подушек — шелковых, бархатных, вышитых. На полу лежат стеганные и лоскутные одеяла, звериные шкуры. Этот шатер создан для наслаждения жизнью, для нежных ласк, для жарких объятий. И для коварных интриг, конечно. Как его владелец он легко меняет свою суть, но его варварская роскошь остается неизменной. В полумраке и духоте и незаметно, что многие подушки уже вытерлись, одеяла засалились, а шкуры облезли. Такова вся Степь — сложно поворотить ее в нужную сторону. Она упрямо цепляется за традиции, молится своему дикому богу, поклоняется звездной кобылице.

Степняки не живут в шатрах. Они весь день проводят снаружи. Едят снаружи, моются снаружи, детей растят снаружи. Шатры для сна и для разврата. Что бы ни говорил Максимилиан, степняки считают телесную близость одной из важнейших сторон жизни — как еда и сон. Уединиться с тремя наложницами — ничего странного. Выкупить девственную дочь у соседа и вернуть ее утром едва живую — запросто. Подарить свою жену брату считается хорошим тоном. Взять рабыню на голой земле, в разгар работы, на глазах у соплеменников, у гостей — ну что сделаешь, горячему мужчине простительно.

Подобные нравы мне казались отвратительными, но и привлекали мою темную часть души. Я знала, что меня это не коснется никогда: я скорее умру, чем разделю своего мужчину с другой. Но будучи в степи, я не раз слышала стоны и шорох покрывал за тонкой стенкой шатра, видела, как мужчина, накручивая женские волосы на руку, пригибает ее к земле, ставя на колени. Подслушивала я и разговоры наложниц одного из вождей, и взгляды, которые они кидали на своего хозяина, были далеко не испуганными. Напротив, они ждали ночи с нетерпением, едва ли не в драку готовы были вступить, только чтобы утром выходить на дрожащих ногах из шатра своего повелителя.

Мне говорили, что Таман горяч и ненасытен в любви. Я не ревновала — он мне был никто. Женщины готовы были на всё, чтобы его взгляд упал на них. Но он всегда смотрел на меня, и в его глазах я сейчас бы рассмотрела обещания не только поцелуев.

Боюсь, сейчас, в полнолуние, я бы не устояла. Мне было душно, тело горело и будто кричало о том, что жаждет мужской ласки. Бесстыдная картина распростертой под кем-то степнячки, так некстати вспомнившаяся мне, будоражила воображение. Я словно ощущала, как мои волосы наматывает на руку мужчина, как между лопаток упирается горячая ладонь.

Вот оно, проклятье оборотней! Хорошо тому, у кого есть пара в полнолуние. Кто способен обращаться зверем — тому тоже легче. Что делать нам, полукровкам? Прежний государь Славии любил оборотниц, брал их в наложницы. Теперь я понимала, почему. Не могла понять только одно: отчего же так сильно на меня влияет зов крови сейчас? Раньше было намного легче. Почесав ладонь, сообразила: брачные метки. Интересно, а Оберлинг испытывает то же самое?

Сон не шел. Я металась по комнате, то и дело натыкаясь на мебель. Распахнула окно, впуская холодный ветер и снег. Снова начиналась метель, круглой желтой луны не было видно за тучами, но она никуда не исчезла. Она была где-то там над горами, над лесом — выпускала в кровь свой яд, кружила голову, звала, обещала блаженство. Я упала на колени, взывая к Милосердной Матери всего сущего — бесполезно! Мать не слышала меня. Может быть, это всё от того, что я не почитала ее своими благодарениями, не творила её ритуалы и в храме-то была раза два проездом. Вскочила, задевая стул бедром, рванула ворот платья, задыхаясь.

— Да что ты скачешь там, как коза! — раздался злой голос Оберлинга из мыльни. — Никакого покоя! Я же просил сидеть смирно!

Он распахнул рывком дверь, и я с безумием во взгляде уставилась на него. С влажными черными волосами, в наспех надетом халате поверх голого тела — еще видны были капли воды, стекающие по шее на покрытую черной шерстью грудь. Под его тяжелым взглядом я едва не замурлыкала как кошка. Был бы у меня хвост — я бы немедленно его задрала.

Хлопнуло окно, сильный порыв ветра с грохотом ударил дверью мыльни об косяк. Оберлинг медленно, очень медленно закрыл дверь, прислонившись к ней спиной.

Платье у меня было непростое, со множеством пуговок впереди, на корсаже. Часть из них отлетела несколько минут назад. Следующую пуговку я подцепила пальцем и расстегнула. Максимилиан завороженно сделал шаг вперед. Ему (нам) хватило всего трех пуговиц. Налетел на меня вихрем, ни слова не говоря стиснул мои плечи, нашел губы. Я не помню, как мы оказались на кровати, как прочь полетело платье. Помню только, как с наслаждением запускала руки под его халат и впивалась в его плечи ногтями. Помню, что было темно и жарко, несмотря на настежь распахнутое окно, помню, как Оберлинг рычал, словно дикий зверь. Впрочем, мы оба были дикими зверями: оборотни, что с нас взять.