Милость Господня

– Не нравится это настоятелю, ох, не нравится, – шепчет сзади Пятак.

Кто-то цыкает на него:

– Тс-с-с…

Делает шаг вперед духовник в сером мундире. Рассветная муть еще едва брезжит, но все равно заметно, как поблескивают его нашивки – два серебряных креста на груди. Духовник объясняет, что никакой опасности не предвидится, основную работу выполнит специальное подразделение ДДБ, а задача послушников – стоять в оцеплении, быть внимательными, бдительными, чтобы ни одна живая душа, особенно ведьма, не проскользнула.

У него голос высокий, практически женский, отчетливо слышный даже в сыром утреннем воздухе.

– Гермафродит, – шепчет Пятак.

– Заткнись! – Это яростное шипение Немытя, он староста группы, и у него на груди тоже крест, только черный, матерчатый.

– Вопросы есть? – духовник вздергивает подбородок.

Вопросов нет.

– Я надеюсь на вашу сознательность и приверженность истинной вере. Да убоится Нечистый и все племя его гнева наших сердец!..

– Да убоится!.. – нестройно отвечают послушники.

Движутся они в определенном порядке. Впереди, естественно, духовники, как бы спокойные, как бы расслабленные, привыкшие по роду своей деятельности ко всему, но одновременно и напряженные, остро поглядывающие по сторонам, а за ними нестройной колонной по двое, по трое растягиваются послушники, те еле шагают, и духовник, типа сержант, замыкающий, негромко покрикивает: подтянись!.. Уже заметно светает, край неба на горизонте окрашивается водянистой голубизной. Все равно от не выветрившейся еще ночной сырости пробирает озноб. Давит полубессонная ночь, глаза слипаются. Разговаривать никому не хочется. А когда колонна вступает в сумрачный Ведьмин лес, где, как плесень, окутывают стволы деревьев лишайники и зловеще посверкивает паутина между нижних ветвей, стихают и редкие шепотки. Все знают: в Ведьмином лесу голоса лучше не подавать.

Впрочем, капище уже где-то рядом. Главный духовник, как соображает Иван, в звании капитана, приказывает развернуть оцепление. Послушников расставляют попарно, в пределах видимости друг от друга: лес на подходе к деревне редкий, просматривается насквозь. Постреливают первые лучи солнца, разбавленным молоком, выветриваясь, начинает переливаться туман. Ивану в напарники достается Пятак. Тот сразу же начинает бурчать: вот хрень, кому это надо? Мы, то есть послушники, тут как кобыле рога, «дубы», то есть духовники, справились бы и так. Бурчит он, однако, недолго, со стороны деревни накатывается на них какофония звуков: голоса то с вопросительными, то с испуганными интонациями, топот, хлопанье дверей, крики команд, звон стекла, глухие удары, треск чего-то ломаемого, плач, взвизгивания, истерическая возня, мычание, будто у глухонемого, все это одновременно – скомкано, перемешано, пучится и опадает, прорезаемое то здесь, то там воплями ужаса. Они с Пятаком переглядываются. Ни слова не говорят. Да и некогда говорить: возникает запыхавшийся, разгоряченный духовник, рядовой (свидетельствует нашивка – красным крестом) и приказывает, чтобы стягивались к капищу – вон в том направлении.

– Всех встречных – задерживать!.. Быстренько, быстренько!.. Что вы – как сонные вши!..

Капище представляет собой весьма мрачное место. Несколько больших валунов, отсыревших, во мху, кольцом огораживают поляну. Смещенно от центра ее вздымается мощный дуб, лет двести ему, такой ствол не обхватить впятером, почти до земли свешиваются ветви в тяжелой листве. А перед дубом, в круге земли, расчищенной от травы, врыт деревянный идол в два человеческих роста. Тоже толстенный, где только нашли такое бревно: чернеют, как уголь, глаза из отшлифованных плоских камней, губы, багровеющие от охры, оскалены в сатанинской усмешке. Дрожь пробирает при одном виде его. Пятак истово крестится: чур… чур… чур… Здесь собрана в единую тесноту вся деревня – толпа перепуганных очумелых крестьян, одетых кто во что, вытащенных из постели, многие женщины в длинных ночных рубахах, прижимают к себе детей, те заходятся в плаче, кто-то звонко икает, бородатые коренастые мужики топчутся, теснимые цепью духовников, выставивших электрошокеры. А двое уже вытащили мечи и угрожающе ими помахивают, готовые колоть и рубить. Они сдерживают напор. Другие в это время наваливают груду хвороста вокруг идола. Капитан покрикивает на них: «Давай-давай!»… Один из рядовых опрокидывает над грудой канистру: хлещет из ее горла желтоватая тугая струя, доносится запах бензина…

Капитан, подняв руку, кричит:

– Повелением Его Святейшества Патриарха… во имя веры и Бога нашего Иисуса Христа… принявшего на себя человеческие грехи… богопротивное капище… уничтожить… Земля будет освящена… Отныне и во веки веков!..

Он дает знак рядовому. Тот чиркает зажигалкой – горящая ветка ложится поверх вздыбленного сушняка. Синеватый огонь тут же расползается по всей темной груде, желтеет, уходит вглубь, посверкивает оттуда скопищем перемигивающихся глаз, и вдруг, буквально через пару секунд, взметывается гудящее пламя, облизывающее идола со всех сторон.