Милые бездельники

Я какъ-то разсѣянно, въ лихорадочномъ волненіи, пропустилъ мимо ушей всю формальную сторону возгласовъ о появленіи судей, провѣрку присяжныхъ засѣдателей и тому подобную обстановочную часть дѣло, напряженно ожидая одного — появленія преступника. Я тотчасъ же узналъ его, когда онъ появился на скамьѣ подсудимыхъ. Да и трудно было забыть эту фигуру, это лицо. Молодыхъ мучениковъ, идущихъ на растерзаніе къ звѣрямъ, такими изображаютъ художники на картинахъ. Это былъ скелетъ, обтянутый кожей, но, тѣмъ не менѣе, сразу чувствовалось, что при другихъ условіяхъ этотъ юноша былъ бы не только поразительнымъ красавцемъ, но и однимъ изъ тѣхъ, которые невольно привлекаютъ къ себѣ сердца людей. Что-то мягкое, благородное, хрупкое было въ каждой чертѣ его лица. Они казалось какимъ-то безтѣлеснымъ и, въ то же время, одухотвореннымъ. Его большіе глаза, когда поднимались его длинныя черныя рѣсницы, смотрѣли съ мучительнымъ выраженіемъ тоски, безысходной, безнадежной, запавшей куда-то глубоко. Иногда изъ его исхудалой груди вырывался невольный тяжелый вздохъ. Изрѣдка онъ покашливалъ мелкимъ зловѣщимъ кашлемъ, а на впалыхъ щекахъ проступалъ легкій румянецъ. Въ моей головѣ мелькнула мысль: «И судить бы не зачѣмъ, онъ и такъ осужденъ на-смерть». И какъ онъ былъ юнъ! «Пятнадцать-шестнадцать лѣтъ ему, не болѣе», думалось мнѣ. И вдругъ я услышалъ, что ему уже девятнадцатый годъ пошелъ. Это меня поразило! Какъ жъ могъ остаться такимъ моложавымъ? Какъ могло уцѣлѣть въ его лицѣ выраженіе этой дѣтской чистоты и наивности? Его стали спрашивать, онъ какъ-то особенно тревожно приподнялъ голову на тонкой длинной шеѣ и сталъ внимательно прислушиваться къ вопросамъ, съ своеобразнымъ выраженіемъ, какъ-будто немного плохо слыша. Онъ былъ, дѣйствительно, глуховатъ и видимо стѣснялся этимъ, потерявъ слухъ, вѣроятно, недавно. Въ глазахъ его стояли слезы, но онъ не плакалъ. Его отвѣты были коротки, просты, иногда трогательны.

— Нигдѣ мы не жили. Бродили изъ мѣста въ мѣсто. Отецъ ослѣпъ, когда мнѣ еще пять лѣтъ было. У матери правой руки не было, на фабрикѣ оторвало. Работать не могли. Сестра старшая чахоточная была. Старше меня на пять лѣтъ. По-міру мы всѣ ходили. На родину высылали насъ. Тамъ ни кола, ни двора. Изъ дворовыхъ отецъ и мать были. Земли не было. Опять ворочались въ Москву, въ Петербургъ.

Его спросили, грамотный ли онъ.

— Самъ выучился писать и читать. Фигуры чертить любить, да гдѣ же! Сестра съ матерью ходили по-міру; я съ отцомъ. Въ науку хотѣли взять. Отецъ съ матерью боялись. Забили бы тамъ. Отецъ самъ былъ въ наукѣ, зналъ, каково житье. Глазъ одинъ вышибли, когда еще мальчикомъ былъ. Другой послѣ самъ ослѣпъ.

Его спросили о поведеніи его родныхъ, о ихъ характерѣ.

— Добрые были. Душа въ душу всѣ мы жили. Незадача только была. Богъ не всѣмъ даетъ. Просить — и то не умѣли. Въ одно мѣсто придемъ — гонятъ. Въ другое толкнемся — всѣмъ дадутъ, а насъ ототрутъ, ничего и не перепадетъ. Отецъ говорилъ: «За чьи-нибудь грѣхи». Тоже до седьмого колѣна Богъ наказываетъ.

Когда былъ заданъ вопросъ, какъ же онъ рѣшился украсть, если, по его словамъ, и онъ, и его семья вели себя хорошо и честно, онъ встрепенулся, взволновался, заговорилъ тревожно:

— У отца ноги отнялись, мать тоже хворала, сестра и всегда чахоточной была, тутъ и стали насъ гнать изъ нашего угла. Уголъ — въ повалку четверымъ лечь, а даромъ не давали въ немъ спать. Я одинъ сталъ по-міру ходить. Что мнѣ дадутъ? Молодой! «Работай», говорятъ. Гдѣ же мнѣ работать? Кто возьметъ. Вонъ я какой! Разъ въ полицію чуть не взяли. Вывалялся въ ногахъ, отпустили. Мнѣ невозможно было тогда въ полицію попасть. Что съ отцомъ, матерью да сестрой сталось бы? Тутъ и стало мнѣ представляться: образъ въ золотой рамѣ да лампадка восемьсотъ рублей, а то и болѣе стоятъ. Хожу, прошу милостыню, а они все передъ глазами стоятъ. На что, думаю, покойникамъ? Скрасть, продать, можно и отца, и мать, и сестру въ отдѣльную квартиру пристроить. Хоть разъ передъ кончиной. Восемьсотъ рублей, деньги большія. Четверть дадутъ, и то счастье. Тоже думалъ: потомъ замолю грѣхъ. Святые угодники и злодѣевъ прощаютъ! Въ монахи поступлю и замолю. Давно въ монастырь хотѣлось. Только своихъ жаль было бросить, пока живы.

Онъ опустилъ глаза.

— Вечеромъ схоронился на кладбищѣ; какъ заперли его да улеглись могильщики, пошелъ на могилу, сталъ пробовать, можно ли дверь у рѣшетки отворить. Открылъ гвоздемъ. Потомъ сталъ пробовать образъ, лампадку. Жутко было. Все будто подъ землей кто ворочался. На первый разъ такъ и бросилъ, ушелъ, не глядючи. «Богъ съ нимъ, думаю, съ чужимъ добромъ!» А тутъ стали говорить хозяева въ углу, что повезутъ отца и мать въ больницу, а меня съ сестрой погонятъ. Опять стало толкать: «поди! возьми!»

Онъ вздохнулъ.

— Ну, и пошелъ опять. Тяжело было. Гвоздемъ все да отверткой ковырялъ. Инструментовъ не было. Въ три ночи все сдѣлалъ, забралъ, пошелъ. У Дѣвичьяго монастыря на дорогѣ запримѣтили меня. Взяли… избили больно дорогой…