Милые кости

Бабушка наложила маме на веки маленькие резиновые валики, и мама, не понаслышке знакомая с этой манипуляцией, подняла глаза к потолку.

— А ты поговорила с Клариссой? — спросил папа.

— Поговоришь с ней, как же, — сказала Линдси. — Прилипла к этому Брайану Нельсону. У них уже столько прогулов — доиграются.

— Это вряд ли, — усомнился папа. — Кларисса звезд с неба не хватает, но и неприятностей на свою голову не ищет.

— Мы с ней как-то столкнулись в школе, так от нее разило травкой!

— Надеюсь, ты этим не увлекаешься, — сказала бабушка Линн, прикончив свой бурбон и с грохотом опуская стакан на стол.

— Смотри сюда, Линдси. Видишь, когда у твоей матери загнуты ресницы, глаза сразу становятся больше.

Линдси попыталась представить свои собственные ресницы, но вместо этого увидела ресницы Сэмюела Хеклера, усыпанные звездочками талых снежинок, и его лицо, готовое к поцелую. Зрачки у нее ожили, стали темными и блестящими, как спелые маслины.

— Я сражена наповал! — Бабушка Линн подбоченилась, не выпуская из пальцев щипчики.

— А что?

— Линдси Сэлмон, у тебя есть мальчик! — громогласно объявила бабушка Линн.

Папа улыбнулся. Он вдруг потеплел к бабушке Линн. И я тоже.

— А вот и нет, — сказала Линдси.

Бабушка уже открыла рот, но мама ее опередила, шепнув:

— А вот и есть.

— Слава богу, детка, — сказала бабушка. — У тебя непременно должен быть мальчик. Вот сейчас разделаюсь с твоей матерью и устрою тебе показательный сеанс бабушки Линн. Джек, приготовь-ка мне аперитивчику.

— После обеда аперитив не… — начала моя мама.

— Не учи меня, Абигайль!

Бабушка была в ударе. Она размалевала Линдси, как клоуна, или, по выражению самой бабушки Линн, «как дорогую путану». Про папу она сказала: «в приятном подпитии». Но самое поразительное — моя мама легла спать, оставив в раковине гору немытой посуды.

Когда всех сморил сон, Линдси пошла в ванную и остановилась перед зеркалом. Она частично стерла румяна, промокнула салфеткой губы и провела пальцами по припухшим надбровным дугам, где совсем недавно красовались ее густые брови. В зеркале она увидела то же, что и я: взрослую девушку, которая способна за себя отвечать. Скрытое под слоем косметики лицо, которое она до последнего времени считала своим, теперь напоминало людям обо мне. Карандаш для губ и подводка для век сделали ее черты более выразительными: глаза и рот казались диковинными драгоценностями из дальних стран, где все цвета поражают яркостью, какой не ведал наш дом. Бабушка не обманула: глаза теперь сверкали синевой. Новая линия бровей изменила овал лица. Румяна позволили оттенить скулы. («Где и так тень, надо оттенить еще резче», — поучала бабушка.) Но главное — губы: они могли придать лицу какое угодно выражение. Линдси надулась, потом поцеловала воздух, потом расплылась в улыбке, будто выпила не меньше бабушки, затем потупилась, как благонравная прихожанка, но краем глаза следила, какой получается вид, если прикинуться благонравной. Потом она вернулась к себе в комнату и всю ночь спала на спине, оберегая свое новое лицо.

Миссис Бетель Утемайер была единственной покойницей, которую довелось увидеть нам с сестрой. Когда она вместе со своим взрослым сыном переехала в наш район, мне исполнилось шесть лет, а Линдси — пять.

Моя мама говорила, что эта женщина частично лишилась рассудка и порой уходит из дому, а потом не может вспомнить, где живет. Случалось, она забредала к нам в сад, останавливалась под кизиловым деревом и смотрела на улицу, как будто ждала автобус. Мама вела ее в кухню, поила чаем и, как могла, успокаивала, а потом звонила ее сыну, чтобы сообщить, где находится его мать. Если телефон не отвечал, миссис Утемайер часами просиживала за нашим кухонным столом, глядя в одну точку. Мы приходили из школы и заставали эту картину. Сидит. Улыбается. А то еще называла Линдси «Натали» и тянула руку, чтобы погладить до голове.

Когда она умерла, ее сын попросил нашу маму привести нас с Линдси на похороны. «Почему-то моя мать с особой нежностью относилась к вашим девочкам», — написал он.

— Она даже не знала, как меня зовут, — ныла Линдси, пока мама застегивала бесчисленные пуговки на ее темном платье.

«Очередной бесполезный подарок от бабушки Линн», — говорила про себя мама.

— Но тебя она хоть как-то называла, — сказала я.

Была пасхальная неделя; она выдалась необычайно теплой. Под ногами оставались только самые неподатливые плашки снега, а на кладбище при церкви, которую посещали Утермайеры, у основания надгробий еще белели снежные холмики, зато местами уже пробивались лютики.

Их церковь была необычной. «Англиканско-катлическая», — объяснил папа в машине. Нас с Линдси это ужасно рассмешило. Папа сначала отказывался ехать на эти похороны, но у мамы перед рождением Бакли был такой огромный живот, что она не смогла втиснуться за руль. Вообще говоря, беременность причиняла ей массу неудобств, и мы с Линдси старались не попадаться маме на глаза, чтобы нас не загружали по хозяйству.