Милые кости

Она до сих пор помнила, как замкнулась от этого вопроса, будто щелкнула переключателем, вскочила из-за стола и призвала меня убирать посуду.

В тот осенний день тысяча девятьсот семьдесят шестого, добравшись до Калифорнии, она сразу поехала на побережье и только там остановила машину. У нее было такое ощущение, будто она четверо суток ничего не видела, кроме семейных полчищ, которые орали, бранились и ссорились, придавленные сверхъестественной силой повседневности; увидев через лобовое стекло океанские волны, она испытала желанное облегчение. На ум сами собой пришли книги, прочитанные в колледже. «Пробуждение».[15] И еще история одной писательницы, Вирджинии Вулф.[16] В студенческие годы все это казалось романтикой, как в кино: камни в кармане, шаги в пучину.

Небрежно повязав свитер вокруг талии, она стала спускаться по каменистому склону. Внизу были только острые утесы да волны. Она с осторожностью выбирала дорогу, но я смотрела не на открывшийся впереди вид, а исключительно ей под ноги, боясь, как бы она не поскользнулась.

Мою маму целиком поглотило желание ощутить кожей эти волны, ступить в незнакомые океанские воды, в незнакомом краю, погрузиться в эту крестильную купель. Плюх! — и начинай все с чистого листа. Неужели жизнь — это не более чем игра на выживание в душном зале, где ты мечешься в четырех стенах, без конца передвигая деревянные плахи? В голове крутилось: потрогай волну, волну, волну, а я следила, как ее ступни нащупывают опору среди камней. Когда раздался тот крик, мы услышали его одновременно — и в изумлении одновременно подняли глаза.

Над скалистым берегом прокатился детский плач.

Среди камней виднелась песчаная бухта — теперь ее было хорошо видно, — и там, на расстеленном одеяле, барахтался ребенок, крошечная девочка в розовом вязаном чепчике, ползунках и пинетках. Она была совершенно одна, если не считать мягкой белой игрушки (маме показалось, это барашек).

Поодаль, спиной к моей маме, с деловито-озабоченным видом стояла кучка взрослых, одетых в черное и синее, в высоких ботинках и лихо заломленных шляпах. Мой наметанный глаз фотоохотника выхватил треногу и опутанные проволокой серебряные диски, которые, по мановению руки какого-то парня, бросали на девочку яркие блики.

Моя мама рассмеялась, но лишь один из ассистентов обернулся и разглядел ее среди скал; остальным было не до нее. Они снимают рекламу, догадалась я, но какую именно? Рекламу новой девочки, которая заменит вам прежнюю? Мамин смех осветил ее лицо, и мне открылись незнакомые, жесткие линии морщин.

Позади крошки-девочки плескались волны, прекрасные и пьянящие; им ничего не стоило незаметно подкрасться и смыть малышку с берега. То-то заметались бы эти лощеные красавцы, но поздно — никто не смог бы ее спасти; и даже мать, которая каждой клеткой своего тела должна чувствовать приближение беды, была бы бессильна против этих волн. А жизнь потечет своим чередом, испещряя невозмутимый берег новыми бедами.

В первую же неделю мама нашла работу на винодельне «Крузо», расположенной в долине, недалеко от побережья. Мои брат с сестрой по-прежнему получали почтовые открытки с яркими кусочками жизни, по возможности приукрашенными.

По выходным она бродила по улицам Саусалито или Санта-Розы, элитарных карликовых городков, где все были друг другу чужими, и принуждала себя любоваться манящей новизной этих мест, но стоило ей зайти в сувенирную лавку или в кафе, стены начинали пульсировать, словно больные легкие. Это накатывала тоска, заползала по ногам в нутро, душила, слепила глаза неудержимым натиском слез, и тогда моя мама набирала полную грудь воздуха, чтобы не разреветься в голос на людях. Она заказывала в ресторанчике чашку кофе и ломтик подсушенного хлеба, который сдабривала слезами. Потом шла в цветочный магазин и спрашивала нарциссы; когда их не было в продаже, она чувствовала себя обделенной. Ведь это такая малость — ярко-желтый цветок.

После первого импровизированного прощания на кукурузном поле у моего папы возникло желание продолжить традицию. Теперь он ежегодно устраивал траурную церемонию, но с каждым разом народу приходило все меньше. Были, конечно, преданные друзья: Рут, чета Гилбертов, но основную массу составляли школьники, для которых мое имя, хотя и окутанное темными слухами, уже превратилось в пустой звук; его упоминали главным образом в назидание ученикам, которые отделялись от коллектива. Особенно девочкам.

Каждый раз, когда мое имя произносили посторонние, меня словно кололи булавкой. Совсем другое дело — если его повторял мой отец или выводила в своем дневнике Рут. Но чужие, произнося мое имя, воскрешали и хоронили меня на одном дыхании. Будто на занятии по экономике вычеркивали товар из одного списка и заносили в другой, под рубрикой «Убитые». Как живую девочку меня помнили только некоторые учителя, например мистер Ботт. Иногда во время обеденного перерыва он садился в старенький красный «фиат» и думал о своей дочери, которая умерла от лейкемии. Из окна его машины виднелось кукурузное поле. Он нередко молился и за меня.