Милый дедушка

Когда в коридоре раскатывался его баритон, со мной творилось счастье. Я задерживался еще в комнате, как бы доделывая то, что делал, а потом потихоньку приближался к кухне, куда он обычно сразу же проходил, чтобы можно было курить, и слушал оттуда и взрывающийся смех, и полупонятное «Кочумай! Кач, кач…», и песни потом, когда с отцом они выпьют и запоют. И смех, и анекдоты, и запах одеколона «Шипр», и папиросы «Казбек» с темным джигитом по голубому фону, по которому дядя Леня еще постукивал папиросой, прежде чем закурить. Собственно, настоящее имя у него было Алексей, в честь нашего деда Алексея Иваныча, потому что он, дядя Леня, был в папиной большой семье младшим. Всем, и бабушке, и сестрам отца, и братьям, всем нравилось, что его зовут Алексей в честь Алексея Иваныча, а он вот стеснялся почему-то, и когда учился после войны в культпросветучилище, стал вдруг Леонидом, так, видать, ему казалось красивее. А дело, впрочем, кончилось тем, что и чужие и свои стали звать его Ленчиком. В сорок пятом его призвали в армию, и он отслужил свой срок на военном где-то заводе, а может, немножко и повоевал, я никогда о том его не спрашивал. Но документ участника Отечественной войны, сказала мама, у дяди Лени есть. На фотографиях той поры он похож на семнадцатилетнего Есенина — тот же невинный ждущий телячий взгляд, беспомощность и стопроцентная, абсолютная, безоговорочная красота. Это уж после, когда я живым запоминал его, он носил назад длинные, распадающиеся по бокам волосы, яркий шарф, перчатки и прочее все. Не говорю уж, необходимого фасона ремешки для часов, не говорю, галстук и шляпу. Шляпы, кстати, очень ему шли. Только годам к пятидесяти под его тонким кожаным ремнем появилось маленькое пологое брюшко… Да, разумеется, он был худощав, жилист; разумеется, то и дело смеялся, обнажая красивые, маленько обкуренные зубы. Он был красавец мужчина. Был и хотел им быть.

Вот, закрываю глаза: танцплощадка, по краям ее ползают отдыхающие обоих полов, и к ним с наклоненной к земле головой идет он, дядя Леня, медленно и изящно разводя в стороны руки. И вдруг голова его вскидывается, руки отбрасывают назад прекрасные его русые волосы, и он сильно бьет в ладоши: «Мужчины берут в руки стулья, женщины выходят на середину!..» И медленно-медленно потом он сводит руки к себе просто и повелительно, как хозяин, как мастер внутри своего дела, и женщины, загипнотизированные, идут, идут на середину, а мужчины покорно берут стулья. И мне кажется, начиная, он еще и не знает, что скажет дальше. Зато, знаю, — будет хорошо.

Он в самом деле был мастером своего дела.

На конкурсе культорганизаторов (так он сам называл это дело), в общем, на конкурсе массовиков-затейников, дядя Леня как-то занял в Москве почетное место, на чуть ли не предпоследнем даже туре. Он сам показывал нам медаль. Во всяком случае, в нашей большущей области второго такого массовика не было и не могло быть, это знали все. И сам дядя Леня тоже знал.