Милый дедушка

Рублю сечкой кабачок (оставил леля Паня) и бросаю уткам; с дикой жадностью они набрасываются на куски. Машке — вареной картошки и воды, там порядок. Мухтару — ломоть черного хлеба. Он хоть и здоровенный пес, трус и притворщик. Громко лает на незнакомого, но подходишь ближе, делает вид, что его это не касается, лезет в свою будку. Кошки тоже интересные. Молоко пьют только парное. Пробую дать им утреннего — рыжая лизнула и обиженно ушла, а серая сидит рядом с банкой, ждет корову. Котята лежат у них вместе, в одном гнезде, матери возятся с ними по очереди. Под вечер приходит телок. Глупый и порывистый. Заранее наливаешь в ведро воду с молоком и ставишь у калитки, чтобы сразу попил. Чтобы знал дом. Любил.

Самое страшное, думаю я о Машке, полюбить ее.

Таня читает книгу на скамеечке во дворе, ждет корову. Ей доить. Книга у нее — «Американская новелла XX века». Я представляю себе: в кухне у лели Жени сидят они — Капоте, Сэлинджер, Воннегут, Апдайк… Ржут, сложив ноги на лели Женин круглый стол, дымят сигарами, а леля Женя испуганно таскает им медовуху.

А может, они и не смеялись бы.

Вечером мы гуляем. Здороваемся. Старухи подолгу смотрят нам вслед: «Ой, та это ж Таня! Ой, да кака ты стала. А это ж кто ж?»

По горке ходит коричневый жеребенок, поднимая хвост. Он так хрупко-изящен, так безмятежен, что становится тяжело. Будто он знает об этой жизни лучше, чем ты, а тебе этого уже не понять.

На одной из тропинок к нам пристает чья-то свинья. Худая, длинная, она останавливается и стоит, когда останавливаемся мы. Люби свинью, думаю я, потом убей ее. Вот жизнь.

На лавочке возле дома учительницы Марии Васильевны сама Мария Васильевна с сыном. Она держит его на коленях, большой кулек из одеяла, глядит на стриженую бессмысленную голову. Двадцать шесть лет сидит она на этой лавочке. Сынок ее молчит, только подсолнухом поворачивает лицо к закатному слабому солнцу. Мария Васильевна смотрит на него и крепится.

На улицах ребятишки. Таня узнает их, кто чей. Немцев я тоже отличаю: белобрысые, красивые, с тевтонскими носами и подбородками. «Ты Донов?» — останавливает Таня черноглазого тихого мальчика. «Донов».

Жизнь рода, думаю я. Молодые заботятся о продолжении. А пожилые толстые женщины с изношенными ногами — о том, чтобы росли семена, побеги… Они не могут уйти, пока не вырастут, не окрепнут дети, внуки, правнуки. Жизнь пузырится водою в дождь. Другие дети, другие лица, улыбки, глаза… и та же, та же мелодия, та самая. И дети рожают детей, новых, еще — стало быть, соглашаются с жизнью, с такой, какая она есть.

8

Леля Женя вышла за лелю Паню, когда он был уже вдовцом с дочкой Валей на руках. Валя была хроменькая, леля Женя ее жалела. Валя выросла и вышла замуж за Николая Джумалинова; он приехал поднимать целину, да так и остался в Воеводском. И родилось у них с Валей три дочки-калмычки, три красавицы, три здоровенные девки. Николаю с Валей на первых порах не покоилось, пробовали жить в других местах, и Галка, старшая дочь, росла пока у дедушки с бабушкой. Потом, когда Николай совсем обосновался в Воеводском, Галка не захотела уйти от стариков. Так и жили.

Вот эта Галка и выходит сейчас замуж в Усть-Пристани. Начало там, у родителей жениха, а конец должен быть здесь, у нас. Вчера вернулись хозяева — и началась подготовка. Там — весело и богато. И у нас должно.

Николай заколет свинью. Водка куплена. Пиво будет. Теперь женщины займутся стряпней, а мы, свои мужики, поставим во дворе у лели Пани «палатку», где и будет свадьба. И просторно, и воздуху хватит, и дождь не замочит. Лет пять уж в деревне такая мода.

Дядя Митя берет у себя в заготзерне три брезентовых куска, Николай привезет их сюда. Завтра начинаем.

Собрать своих на дело, с которым один не справишься, — «помочь». «Собрать помочь». С утра помочь и собралась.

Я еще сплю, а уж дядя Митя с дядей Гришей вырыли ямки по углам и поставили столбы.

Года полтора назад выходила замуж средняя дочка Николая, Светка. Гуляли тоже у лели Пани. Дядя Гриша тогда поклялся, что ноги его здесь больше не будет. Потому не будет, что его на той свадьбе страшно оскорбили. Взял он непочатую бутылку водки и только закусил уже пробку, как его остановили, есть, мол, открытые, не надо. А было как раз надо. Надо было взять бутылку, спокойно, как он есть здесь основной и главный родственник, открыть ее зубами, плюнуть пробку, налить стаканы и стукнуться с мужиком, что сидел рядом. «Ты на каком фронте воевал?» — спрашивал мужик. Дядя Гриша думал, смотрел на свои ноги, щурился: «А яки тоди булы?» — «Ну, Центральный, Белорусский, Украинский…» — «Я — на Украинском!» — чуть тише говорил дядя Гриша. «Ух ты! Значит, мы с тобой с одного фронта!» — удивлялся мужик. Тут-то дядя Гриша и тянулся за бутылкой, тут-то и нужна была замашка. Шваркнуть по сто с фронтовым другом. А Вовка Хоробров: «Вот, дядя Гриша, есть же открытые!» И леля Женя: «Что ты, Гриша, есть же…»

Дядя Гриша еще поколебался: и разговор хороший начался, и выпито всего ничего — но душа не стерпела. Встал, схватил шапку. «Ноги моей…»