Милый друг Ариэль

Жиль Мартен-Шоффье Милый друг Ариэль

Я зол?! Какое заблуждение! Да, иногда у меня вырывается едкое словцо. Но кто любит, тот простит. Хуже всего то, что мне это доставляет удовольствие.

Франсуа Мориак «Клубок змей»

От автора

В этой картине современного общества все правда… за исключением всего. Если некоторые места или события напоминают подлинные, то просто оттого, что каждой эпохе свойствен ее собственный, особый колорит, и ничего более. Никто не служил мне моделью, и ни один герой не имеет реального прототипа. Возможно, некоторые из портретов покажутся вам чересчур жестокими, но не вините в этом рассказчицу, она смягчала краски как могла. Зато она не жалела сил, чтобы подчеркнули доброту других людей.

Пролог

Я ненавижу Францию, и для этого у меня есть веские причины. А ведь прежде я ее любила. Мы с ней были похожи. Меня раздражало ее веселое легкомыслие, зато элегантность делала ее единственной и неповторимой. Германия, Нидерланды и другие страны культивируют дух серьезности. Соединенные Штаты в чем-то воплощение вульгарности. Мои представления о родине были весьма просты. Она казалась мне красивой женщиной, эдакой смешной жеманницей, но чарующе обаятельной и единственной из представительниц прекрасного пола, способной утвердиться среди мужчин. Мне следовало прислушаться к моему отцу. Почтенный возраст и эрудиция внушили ему в этом вопросе прочный скептицизм:

— Франции как таковой не существует. Тебе никогда не придется иметь дело с Францией — только с французами. В то время как наши дорогие соседи-англичане уважают закон и не доверяют власти, мы почитаем власть и обходим закон. И только непревзойденное французское кокетство мешает нам увидеть всеобщее довлеющее над нами презрение.

Мне нравилось, что мой отец такой мизантроп. Всю свою жизнь он преподавал историю в коллеже Сен-Франсуа-Ксавье города Ванна. И почти никогда не покидал Морбиан[1]. Но даже в этом райском уголке люди ему не нравились. Временами он кряхтел и жаловался, но никогда не позволял себе вспышек гнева и вообще редко менял настроение, пребывая, как правило, в состоянии иронической меланхолии. Бедняга, он был такой незлобивый — мухи не обидит, совершенно не разбирался в практической жизни и понятия не имел о том, что такое телевидение. А я вместо того, чтобы верить отцу, посмеивалась над ним. Как же я была не права! Он знал Францию лучше, чем я. Некогда он посвятил ей небольшое эссе по истории искусств, которое озаглавил измененной строкой из Дю Белле[2]: «Франция, матушка искусств». Он считал ее нелепой и бесчестной. И имел право на такое суждение, ибо сам был светлым, как ветер, и чистым, как горный поток.

Будь он еще жив, я бы сказала ему, что в свой черед открыла для себя злобу и эгоизм нашей страны. Но, к несчастью, на этом пути, приведшем меня к истине, я подверглась испытаниям, которых он не выдержал. Вот почему сегодня я пишу эту книгу.

Я посвящаю ее тебе, папа: это ты мне все объяснил, а я тебя не послушала. Мой папа, такой нежный, беззащитный и любящий. Мой папа, не имевший друзей, которых я могла бы опекать после твоей смерти.

Я посвящаю ее тебе, которого так любила, ибо ты был наделен чудесными качествами, не имеющими никакого хождения на нашем рынке.

Я посвящаю ее тебе, за которого буду мстить.

Часть первая

Глава I

Все началось в тот вечер, когда я познакомилась с Гарри Сендстером. Две тысячи модных журналистов, четыреста фотографов и пара сотен топ-моделей спикировали на Париж для участия в весенне-летнем показе коллекций 1988 года. В прошлом сезоне на подиумах прохаживались одни только темнокожие живые скелеты, до того плоские, что легко пролезли бы в щель почтового ящика. Мы у себя в агентстве прямо-таки купались в золоте: восемь из наших тридцати девушек были африканками. Казалось, все дефиле вышли из «Негритянского ревю». Чтобы понравиться педикам от моды, достаточно было обрядиться в бубу и вставить кольцо в нос. Но в этом году все дома высокой моды потребовали от нас новеньких, белокурых и бледнокожих моделей. Так что нынче в раздевалках щебетали отвратительные арийки и стаи шведок. Заглянуть им в декольте — все равно что в сырную лавку. А я сидела среди своих суданских девиц, погруженная в черную меланхолию.