Мимо течет Дунай: Современная австрийская новелла

Я имела право торжествовать победу, мы обвели злобного дракона — Луизу — вокруг пальца. Может статься, преображенная Стелла привезет домой жениха, который проследит за тем, чтобы впредь состояние Стеллы не проматывалось на Луизины платья, шляпки и любовников. И эта мысль доставляла мне радость — сама не знаю почему. Собственно говоря, я никогда не радовалась победе, победа скорее повергает меня в смущение, а то и в печаль, легкую, но мучительную печаль. Может быть, дело в том, что моя победа неизбежно означает чье-то поражение, я ставлю себя на место побежденного и разделяю с ним его скорбь. Но Луизу я ненавидела до такой степени, что победа над ней едва ли огорчила бы меня. Нет, радость мою омрачало лицо Стеллы в зеркале, это сияющее лицо, эта молодая, цветущая плоть и покорный взгляд, озаренный новым блеском. Мне стало как-то не по себе. Девочка Стелла прекратила свое существование. У нее в груди образовалась пустота, куда неизбежно хлынет мирская суета, — вот что меня смущало, ибо не в моей власти управлять потоком, который заполнит эту пустоту.

— Стелла, — поспешно спросила я, — Стелла, а разве тебе ничего не задали на сегодня по стенографии?

Трогательным детским движением она закрыла ладонью глаза и повернулась ко мне. Руки у нее упали, блеск в глазах угас, со вздохом она пошла к дверям.

В этот вечер Рихард еще не заметил, что перед ним сидит новая Стелла. Зато Анетта заметила и Вольфганг тоже, он задумчиво и вопросительно поглядывал на меня.

А Стелла, в платье земляничного цвета, почти ничего не ела и мечтательно глядела перед собой. Еще не ведая разлада со своим здоровым, молодым телом, она самозабвенно прихлебывала чай маленькими глотками.

Птенец все еще сидит на липе. За всю ночь он не сдвинулся с места. Он больше не кричит, а только попискивает. Если запереть окно, его совсем не слышно. Он стал такой крохотный, его даже птенцом не назовешь. Мать не прилетела и, боюсь, уже никогда не прилетит.

Всякий раз, когда я остаюсь дома одна, мне становится ясно, что это не мой дом. Порой я чувствую себя здесь временным жильцом. Мне принадлежит только вид из окна — и больше ничего. Раньше я еще могла внушать себе, что у меня по крайней мере есть свой дом, но с тех пор как умерла Стелла, золотая клетка обернулась темницей. Если зрение меня не обманывает, даже сад отступил от нашего дома. Сад уходит от меня медленно, едва заметно, однажды утром он вообще исчезнет, и тогда я буду глядеть из окна в пустоту и думать, что здесь росла когда-то липа, а там был газон с кустами калины.

Быть может, во всем виноваты окна: они мутнеют с каждым днем и рано или поздно закроют от меня сад.

Пошел дождь, птенцу это на пользу, если только дождь не холодный. Влага освежит его, он, наверно, изнывает от жажды. Не думаю, что он так уж страдает. Должно быть, забылся от слабости. Он выпал из своего мира, из рук птичьего бога, я не в силах помочь ему и должна его забыть.

Впрочем, я собиралась писать про Стеллу и про то, как мы ее погубили.

Все началось с проклятых новых платьев, хотя нет, не с платьев, началось, конечно, с того, что я пустила ее в наш дом. Мне следовало бы помнить, что для Рихарда не существует границ, что для него нет ничего святого и что большой простодушный ребенок покажется завидной добычей мужчине, который пресыщен всяческими разновидностями любви и жаждет перемен. Нельзя вводить ягненка в волчье логово, а я поступила именно так. Я спрашиваю себя, почему это меня терзает? Кому я обязана отчетом, чьей кары боюсь? Я ведь знаю, что меня донимают отнюдь не моральные сомнения. Мне думается, каждый человек несет свой закон в себе самом и каждому поставлены границы, которых он не должен преступить, если не хочет уничтожить себя самого. Моим законом была неприкосновенность жизни, а я преступила свою границу, когда спокойно и бездумно наблюдала, как у меня на глазах растоптали молодую жизнь.

Я не ставлю себе целью осудить Рихарда, у меня была другая задача — защитить жизнь, оградить ее от поползновений убийцы. А что я сделала? Я вела жизнь обеспеченной дамы, я стояла у окна, вдыхая ароматы различных времен года, а тем временем подле меня калечили и убивали.

Стало быть, нечего и удивляться, если мой сад отвергает меня. Ведь та же таинственная сила, которая заставляет зеленеть листья дерева, гнала по сосудам молодого тела кровь, живительную красную влагу, лужами застывшую на мостовой.

Липа знает о моем предательстве, и умирающий птенчик тоже знает. Они отрекаются от меня. Я читаю это в глазах детей, чувствую, когда глажу чужих собак и кошек, а когда приближаюсь к гиацинту, что стоит на моем туалетном столике, он цепенеет испуганно и отчужденно.

Предателю нет прощения, говорят мне глянцевитые цветы, их аромат напоминает о сладковатом запахе, который исходил из Стеллиного гроба.