Мимолетные наброски

Кстати об обидчивости. В последнее время это угнетенное душевное состояние стало у нас самым обычным явлением. Самолюбие, развитое до болезненности, приняло просто какой-то эпидемический характер. Сперва, в более острый период этой эпидемии, ею заразились чуть ли не грудные младенцы. Я не берусь выяснять причин этого начального явления, я только констатирую факт. В самоновейшее время названная эпидемия поражает уже литературу; но на этой почве она, к счастию, значительно утратила свою резкость и приняла характер… так сказать, юмористический. Если легкий пароксизм ее с гг. Тургеневым и Сувориным недостаточен, то за более сильными ходить недалеко. Возьмем хотя случай с г. Антоновичем. Этот почтенный критик молчал-молчал, да вдруг и обиделся ни с того, ни с сего. Обижен, говорит, — защитите! Дело было так. Месяц тому назад, если не больше, «Новое Время», по словам г. Антоновича, «обвиняло журнал „Знание“ в том, что будто он тенденциозно и злонамеренно исказил при переводе „Путешествие по Аравии“ Пальгрэва и исказил с тою преступною целью, чтобы скрасить дурные стороны исламизма и, напротив, бросить на него благоприятный свет». Я сам не читал этого обвинения и верю г. Антоновичу на слово. Однако ж да позволено мне будет спросить: при чем же он сам тут? Что общего между обидой, нанесенной, положим, журналу «Знание», и личностью г. Антоновича? Бесспорно, что он, как критик, еще со времен «Современника», изощрился придавать своим писаниям смысл между строками; но при чтении его последних строк, начертанных в № 55 газеты «Наш Век», я решительно стал в тупик. А между тем строки эти значатся в его открытом письме к г. Суворину, которого он ядовито поздравляет с «прекрасной ролью литературной ищейки и доносчицы», в каковой будто бы «так удачно дебютировало „Новое Время“. „Знание“ доказало», говорит г. Антонович, «что ваша газета не только донесла на него, но еще сделала (какие ужасти!) ложный донос… Ваша газета не только не извинилась в своем доносе и в своей клевете… но еще нагло посмеялась над теми, которых оклеветала». Все это очень может быть, но я опять-таки спрошу: да почему же именно г. Антонович об этом пишет? А пишет он, изволите ли видеть, потому, что наша пресса не обратила внимания на этот поступок, «что и заставило» бывшего критика «сим (т. е. открытым письмом) констатировать явление, пропущенное нашей критикой, и представить его на суд общественного мнения». Другими словами — г. Антонович, презирая роль доносчика, принял на себя добровольную обязанность докладчика перед публикой. Прекрасно. Но, в таком случае, надо было и обращаться к публике, а не к г. Суворину; в таком случае не следовало также заканчивать письма словами: «Примите уверение в моем глубоком презрении ко всякого рода литературным инсинуациям, доносам и клеветам». Ведь это уж выходит личность, а не простое «констатирование явления, пропущенного нашей критикой». Да и почему это вы, г. Антонович, презираете только одни литературные доносы? Любопытно было бы знать. Мое же собственное мнение о поступке г. Антоновича я выражу ему здесь краткими словами, употребив тоже форму открытого письма — благо на нее пошла теперь такая мода. Вот это письмо.