Мимоза

С того весеннего дня 1959 года, когда нас перестали кормить рисом и перешли на похлебку, в лагере возникло поветрие использовать для еды миски побольше — чашки вскоре вообще вышли из употребления. Повара накладывали порцию за порцией с такой скоростью, что в чашку попадало далеко не все: что-то оставалось на дне черпака и возвращалось в общий котел — чистый убыток; зато в широкую посудину из черпака выливалось полной мерой. Умывальный таз слишком велик, его трудновато просунуть в раздаточное окно, хотя уж в такую-то емкость попадет вся еда, без потерь. Значит, требуется что-нибудь поменьше умывального таза, но побольше чашки — скажем, детский тазик. Время стояло нелегкое, и, конечно, со всякой посудой было туго. Впрочем, Начальник исхитрился-таки. Я думал, что он давно перетаскал все из своего универмага к себе домой. Его жена, которая каждый месяц навещала мужа и была такой же мерзкой, как он, предлагала то одному, то другому из нас «устроить» детский тазик. Конечно, они ничего не делали «за так».

Он постоянно хвастался передо мной тем, что и здесь, в лагере, он по-прежнему сохраняет «худо-бедно кое-какие ходы-выходы там, на воле». Как паук раскидывает свою паутину и ждет, пока попадется мотылек, так и он ждал, что я попрошу его о чем-нибудь.

Иногда он принимался гримасничать, балагурить, только бы вызвать у меня улыбку, но я упорно не попадался на его уловки. У меня не было и медяка за душой, я не получал с воли продуктов, ничего, чем можно было бы оплатить услуги этого торгаша. Моя мать жила в Пекине из милости у чужих людей, перебиваясь тем, что плела веревочные кошелки, и едва зарабатывала десять юаней в месяц, было бы бессовестно требовать от несчастной старухи каких-то посылок. И я устраивался сам как умел. У меня была с собой двухлитровая банка из-под американского сухого молока, единственное свидетельство моего буржуазного прошлого. Я обмотал горловину проволокой, сделав ручку, и жестянка превратилась в подобие котелка. И хотя отверстие у моей посудины было не больше чашки, так что часть похлебки проливалась мимо, но выручала глубина — в самодельный котелок все равно входило больше, чем в любую миску. К тому же поварам казалось, что они меня обделили, и мне всегда добавляли еще немного. И это «немного» бывало поболее того, что проливалось мимо.

Всякий раз, отходя от раздаточного окна, Начальник словно нарочно демонстрировал мне свой новенький детский тазик с нарисованным на нем котенком. Я без труда заметил, сколько там обычно похлебки — как раз на полкотенка. Однажды, когда все ушли на работу (меня освободили по болезни), я налил в свою жестянку ровно столько воды, сколько в нее влезало похлебки, и перелил потом эту воду в его тазик. Эксперимент неопровержимо засвидетельствовал: мне достается граммов на сто больше! Вода замочила даже поднятую лапку, в которой котенок держал полотенце.

Эти сто граммов были результатом умелого использования несовершенства человеческого зрения.

Вот где пригодилось мое образование.

Но у тазика были свои преимущества: его удавалось дочиста вылизать. Тут Начальник обладал несравненным мастерством. Нет, он не утыкался носом в свою посудину, чтобы постепенно выбрать все до дна, — наоборот, он задирал голову, высовывал язык и начинал двумя руками быстро-быстро вращать поднятый над головою тазик. Больше всего в этот момент он напоминал стеклодува, выдувающего какой-то круглый сосуд, или уйгура, танцующего под ритмичные хлопки поднятых ладоней. Вскоре этот способ распространился среди всех, кто приобрел через Начальника такие же тазики.

Как же я терзался, что мою банку невозможно вылизать! Единственное, что мне оставалось,— это тщательно выполаскивать ее после еды и выпивать обмывки. И еще жестянке грозит ржавчина. Поэтому каждый раз я насухо протирал ее полотенцем и выставлял к окну на сквознячок. Это, конечно, вызывало недовольство Начальника. На еженедельном собрании по критике и самокритике он отметил, что я «не изменил своих буржуазных привычек, чуждых образу жизни трудящихся». Пусть его упрек и не вполне был лишен оснований, но мысль о добавочных ста граммах согревала мне душу.

Таковы были наши взаимоотношения: он уверовал в собственное превосходство — и материальное и моральное, — а я полагал, что дело обстоит ровно наоборот.

И вот сейчас мое превосходство над ним представлялось особенно очевидным. За завтраком я получил лишний черпак похлебки, густой и наваристой; она еще не полностью переварилась в желудке и продолжала питать организм калориями. А ему досталась пустая жижа. Ладно, он хрумкает своей морковкой, а вот как у него насчет лепешек? Да никак! Нету — и все тут! А у меня в кармане целых две, две настоящие лепешки. Когда захочу — достану и съем. Сейчас вот не хочу — и не ем. Стоп, так нельзя. Удача не должна опьянять, она может вмиг обернуться бедой. Этому меня научили четыре года лагерей.

— Поторапливайтесь! Отстаем! — крикнул я тем, кто продолжал рыскать в поисках морковки, и поспешил за повозкой.