Миндаль

Любит ли меня этот человек? Любил ли он меня? Я сомневаюсь. Или любил, но по-своему: беспечно, с отчаянием, скрывающимся под смехом, с умением пить, с безупречной элегантностью одежд и жестов и бесконечной, подавляющей культурой — культурой, придающей легкость в общении с толпой и ввергающей в тьму, едва он оказывался наедине с собственным молчанием или в постели с женщиной, или… Теперь я знаю, почему ему никогда не удавалось заснуть, не перевернув последнюю страницу «Монд», — эта газета доходила до Танжера с недельным опозданием, заснуть без его любимых арабских классиков, блестящие и гротескные тирады которых он не уставал перечитывать, без американских детективов, без французских поэтов межвоенной эпохи. Дрисс научил меня читать. Научил думать. А мне хотелось перегрызть ему горло.

Да, я поняла наконец: у сердца Дрисса не было входа. Он был слишком одинок, обожал каменистые пейзажи, жизнь без рифм и без разума, помраченные умы, болтовня которых давала ему повод для смеха и размышления.

* * *

Я кровоточила.

Я кровоточила и с рычанием металась в клетке собственной головы, и ярость моя не проходила. Я не подходила к телефону, когда звонил Дрисс. Я прошла мимо, когда он надумал заехать за мной после работы. Каждый вечер я принимала ванну, распахивала окна, выла, как волк на луну, и в бессоннице грызла себя, словно крыса, обезумевшая от чесотки, чумы или сифилиса.

Идею излечения мне подала тетя Сельма, когда я зашла к ней спустя три месяца после того, как покинула ее дом в центре города и поселилась в новой квартире в современном квартале. Я пришла с полными руками гостинцев и похоронной миной.

Она поговорила о погоде, о приступе зубной боли, о свадьбе дочери соседки. И в заключении твердо сказала, качая головой:

— Не говори ничего. Врач запретил мне волноваться.

— Решено: я ухожу от него.

— Ну вот, опять! Ты уходишь — зачем? Чтобы вернуться туда, откуда начала? Ты хоть денег отложила? Конечно, нет! А твой сутенер? Он подумал о том, чтобы обеспечить тебе жилье? Почему бы ему не купить квартиру, где он мог бы иметь тебя без контракта и свидетелей? Это развязало бы ему руки.

— Я не шлюха, тетя Сельма!

— Ну вот, началось! У меня сердцебиение, и давление подскочило до 190, не меньше! Шлюхам платят за каждый раз, дурища! А он тобой уже десять лет как пользуется бесплатно! Он запер тебя в четырех стенах. Только не говори, что ты работаешь! Он просто разрешает тебе дышать воздухом. Где там твой поводок?

Посуровев лицом, она добавила невыразительным, холодным тоном:

— Ты уж заставь своего бешеного кобеля купить эту квартиру и записать ее на твое имя. Сделай это для меня. Я хоть в могиле буду спать спокойно.

Я заплакала. Смерть тети Сельмы я бы не вынесла. Я не могла представить ее лежавшей на широкой доске магсаля,[50] я не могла представить бормотание плакальщицы, читающей Коран и ополаскивающей эти светлые волосы теплой водой с атром, траурным запахом, узнаваемым среди всех. Я не хотела видеть белую шерстяную повязку на бедрах, защищающую ее стыдливость от мутного взгляда чужой женщины, которая и не такое видела на своем веку и которая по окончании последнего омовения наденет на нее незапятнанный саван, предварительно заткнув ее ноздри и анус ватой. Я не хотела целовать холодный лоб и шептать ей: «Прости меня, как я тебя прощаю», прежде чем унесут тело и раздадутся причитания соседок и суровое «Аллах Акбар» мужчин. Я предпочла попросить у нее прощения сразу же и сказать с глубоким раскаянием: «Я так люблю тебя, тетя Сельма».

Она встала, унесла низкий столик, на котором остались пустые чайные стаканы, показывая, что время уходить. Провожая меня до двери, она высморкалась и в тот момент, когда я целовала ее в висок, шепнула:

— Помни, что только мужчина способен обрезать член другого мужчины. Иди, да хранит тебя Бог.

Рецепт был известен: найти любовника, чтобы отомстить Дриссу. Я проснулась среди ночи в своей постели вся в холодном поту и с совершенно ясной головой. Тетя Сельма, я не буду искать любовника, я придумала кое-что получше.

* * *

Мне не пришлось просить Дрисса записать квартиру на мое имя. Он сам это сделал, после того как я выбросила его член из головы, теперь он стал значить для меня не больше, чем гирлянды чеснока и сухих красных перцев, украшавшие стены моей кухни.

Прежде чем встретиться с ним, я выждала несколько дней, укрывшись у разведенной коллеги, которая тайно приторговывала любовью и получала оплату звонкой наличной монетой. Его глазам я предстала помолодевшей на десять лет, сменившей стрижку и впервые надевшей костюм известного модельера, который он привез мне из Милана два месяца назад.

Дрисс, забыв накричать на меня, встретил меня радостно, как невесту, осыпал новыми банковскими билетами, очаровал музыкой, умолял просить у него что угодно, хоть луну с неба. Я предложила ему пригласить Хамида из Феса поужинать с нами. Он недоверчиво засмеялся:

— Зачем это?

— Просто так. Хочу посмотреть, какой он.

— Ты с ним переспишь?

Я встретила вопрос безмятежной улыбкой:

— После твоих двух лесбиянок я общедоступна.