Миндаль

Потом она стала стирать мне белье, гладить платья и простыни, она превратилась в мою собачку, мой веник, мою служанку — за одно только право быть рядом. Воль лишила меня чувств, и я оказалась слепа к ее горю и ее безумию. Я не хотела принимать любовников у себя, часто выходила вечерами и, возвращаясь, видела, что у нее горит свет. Назавтра она встречала меня с землисто-бледным лицом, с кругами под глазами и горькой складкой у рта. Она знала Дрисса, догадывалась о цели моих ночных похождений, и не позволяла себе ни единого замечания о моем поведении. Она ждала, она подстерегала меня, она едва ли не подпрыгивала, когда я задевала се плечом или рассеянно касалась при ней своей груди. Это длилось два года. Ни разу она не откровенничала со мной по-женски. Но желание ее было таким шумным, что я будто слышала громыхание кастрюль, которые она тащила за собой из комнаты в комнату, ударяя о стены. Я решила молчать, наверное, от усталости. А может, из равнодушия. Того равнодушия, которое одолевает после тяжелых ожогов.

Однажды вечером, когда Танжер был придавлен к земле жарким ветром, тяжелым, как свинец, она подала мне крепкий виски, бесцельно прошлась по гостиной и вдруг положила ледяные руки на мои голые плечи. Я не пошевелилась.

— Ты знаешь…

— Нет, не знаю. Я не хочу знать.

— Бадра…

Она коснулась моей шеи легким поцелуем.

— Ты не знаешь, что ты делаешь.

— Как раз то, что я хочу сделать, с тех пор как тебя знаю.

— Ты меня не знаешь.

— Я тебя знаю больше, чем ты думаешь.

— Это ветер кружит тебе голову, и еще это, оттого что у тебя нет мужчины.

— Моя голова сейчас ясна как никогда.

— Уже поздно… Тебе пора спать, возвращайся домой. Она исчезла, а я осталась одна, вдыхая запах только что политых деревьев и запах жасмина, растущего на виду, как угрызения совести. Мне было грустно. Моего боевого духа больше не хватало на то, чтобы защищать Вафу от ее демонов, да и ОТ моих тоже. Как сказать ей, что я всего лишь мираж? Что меня не существует? Я знала, она требует любви, Которую я не могла ей дать. Для того и нужны прожитые годы: они оттачивают шестое чувство, которое сразу подсказывает вам, хочет ли вас тело, желает ли душа испить вас до самого дна. Я увидела в себе огромную жалость к Вафе, но в пустынном пейзаже моей души не было оазиса, где можно было укрыться, не было руки, которая поставила бы корзинку с финиками и кувшин с молоком к ее ногам.

Я не смогла сказать ей об этом, а она не сумела отказаться от своей мечты. Я не выставила ее из дому. Наши вечера, раньше казавшиеся мертвыми, налились тяжестью ее бесконечного обожания, не находившего выхода. Я научилась ее щадить, скрывая от ищущего взгляда самые невинные детали своего тела, надевая широкие платья, защищающие, как латы, избегая любой позы, которая могла быть истолкована как призыв. Она молчаливо держала меня в осаде. Я без единого слова противостояла ей. От этой тихой битвы воздух делался спертым, в нем повисала тоска о любви, леденящая камень, в который превратилось мое сердце.

Вафа заболела странной лихорадкой, которая озарила ее болезненной красотой — красотой мадонн у подножия креста. Я варила ей супы, прикладывала компрессы ко лбу и вискам, трижды в день меняла пропитанные потом простыни. Сумасшедшее солнце било в закрытые ставни, тяжелая влажность пачкала мне пальцы и сердце. Мне хотелось пляжа, соленого воздуха и свежести вечеров, но я не могла покинуть ее в пустынный и жестокий август месяц. Она взяла меня в заложницы, и я едва отбивалась, увязнув в ее смертной неподвижности. Думаю, это злость толкнула меня на то, чтобы через пять дней мрачного заточения силой посадить ее в кровати и раздеть рукой, не терпящей возражений. У нее были тяжелые молочно-белые груди с бледно-розовыми ореолами, с едва определившимися сосками. Я взяла в руку ее левую грудь, всадив взгляд в ее глаза, как булавку. Глаза ее сразу же наполнились слезами. Она хотела что-то сказать. Я покачала головой: