Минер

Тропа, о которой я упомянул выше, — условность. Мы просто знали наиболее удобные проходы в скалах. Все дороги и тропы в это время были так заметены, что при всем желании найти их было невозможно.

Ветер, ледяной, секучий, хлестал то с одного боку, то с другого, то в лицо. Ветры Заполярья вообще имеют странность вертеться вокруг каждого человека.

Примерно через час мы одолели последний подъем перед Чертовым перевалом и, притормаживая, спустились вниз. При хорошем снаряжении этот спуск — наслаждение, а тут можно было и шею свернуть.

Наши предположения оказались верными. Приблизительно на шестом километре от точки мы разглядели черный силуэт, движущийся со стороны Чертова перевала.

Пять минут — и мы были возле него.

По колено в снегу он брел с закрытыми глазами и зачем-то еще тащил за собой лыжи.

Впоследствии я часто замечал, что, попадая в такие вот или подобные обстоятельства, человек нередко делает глупости.

Он открыл глаза и увидел нас, когда мы уже остановились возле него. Сказал:

— Нога, — и начал оседать на снег.

Мы подхватили его. На лице появились первые признаки обмораживания — это мы устранили быстро. А вот с окоченевшими ногами ничего нельзя было поделать.

Поблизости ни сосенки, чтобы развести костер. А класть его на снег и разувать при тридцати градусах…

Старший Лейтенант отшвырнул палки и взвалил его себе на плечи.

Впрочем, через полкилометра он переложил его на мои плечи, решив почему-то, что так нам обоим будет удобнее.

Не знаю, скоро ли добрались бы мы до точки, но километрах в трех от нее на нас налетели добрые молодцы Минера во главе с ним самим. Теперь они уже искали нас.

Через двадцать минут показалось наше хозяйство. Мы внесли пострадавшего и уложили в своем кубрике, так как наш фельдшерский пункт, занимавший каморку рядом с камбузом, состоял лишь из аптечки и одного стула. К серьезно больным фельдшер вызывал санитарный катер.

Мы быстренько раздели спасенного, и вот тут-то произошла история, из-за которой мы единодушно обозвали его Чертом.

Надо было растирать окоченевшие руки и ноги, поэтому мы извлекли из-под кровати наш драгоценный чемоданчик, быстренько откупорили бутылку «Столичной» и по-человечески побрызгали на злосчастного радарщика.

Но тут появился и стал в дверях, молчаливо взирая на наши процедуры, Майор.

Мы, не сговариваясь, схватили из распахнутого чемоданчика оставшиеся две бутылки и стали поливать пострадавшего в три руки, как будто это мы специально ради него сбегали за водкой в ближайший, километров за двести, магазин.

Об этих двухстах километрах мы вспомнили только потом, а тут единственной мыслью было, чтобы Майор не подумал, будто мы празднуем каждый день: от годовщины до годовщины. Разве станешь объяснять: «Товарищ Майор, к празднику…»

Больной наш быстро пришел в себя (еще бы — после такой ванны!), руки и ноги его оказались в порядке, вывих мы совместно с матросом-фельдшером ликвидировали, и дня три еще этот Черт отлеживался у нас, переходя с койки на койку: смотря по тому, кто находился на дежурстве. И, по-моему, он все три дня был пьян от одного запаха в нашем кубрике.

Наступил праздник, а вместе с ним и весьма знаменательный для всей нашей офицерской колонии вечер Седьмого ноября.

После небольшого торжества, когда Майор поздравил сначала матросов, а затем и нас — офицеров, Майор снова тактично отказался от участия в общем ужине, а мы очень и не настаивали, так как приглашать гостей было не к чему.

Майор лишь зашел в кают-компанию, чтобы еще раз пожелать нам всего хорошего (то же самое, разумеется, услышал в ответ и с нашей стороны), а потом отправился к матросам проверить, как накрыты столы и все ли сделано, чтобы сохранить горячий ужин для тех, кто на вахте.

Ели мы из общего котла с матросами. Единственное различие состояло в том, что какой-то чудак в интендантских верхах решил, будто в паек матросов должна входить треска в томате, а в паек офицеров — как чуточку более дорогая — треска в масле. Мы же, все до одного, любили треску в томате, и наш вестовой, отыскав среди матросов любителей масла, всегда поставлял нам томат.

Был отличный салат, был борщ и даже — сосиски. Все-таки дока наш старшина-хозяйственник. Сколько времени уже не завозили нам продукты, а у него где-то в морозильнике хранились сосиски. Были и все прочие праздничные мелочи, как-то: севрюга, десерт и т. д. Наш стол, кроме того, украшали еще тропические яства, привезенные с Большой земли Минером. Однако сидели мы довольно грустные.

Мы уже хотели чокнуться компотом, когда поднялся Старший Лейтенант.

— Товарищи офицеры… — трагическим голосом сказал он. — Я долго берег ее… Я хранил ее. Я хранил ее на черный день. И вот этот день наступил. Грустно только, что наш черный день совпал со светлым праздником.

С этими словами он извлек из кармана брюк нагретую его телом четвертинку.

Восторженное негодование сменилось новой грустью.

Мы поставили четвертинку на середину стола, и это было трагическое зрелище: шестеро здоровющих мужиков вокруг, а она — такая маленькая-маленькая и одинокая — посредине.