Миниатюрист

Через сидящих впереди она оглядывает зал. Вон ее супруг-баловник с высоко поднятой головой на цыплячьей шее. Барбис восседает за своим столом, чуть поодаль жюри присяжных. Джек, находящийся в дальнем правом углу, посматривает на стул в самом центре, где, подавшись всем телом вперед и нервно поглядывая на беленые стены, пристроился Ганс Меерманс.

Нелла чувствует, как тяжело заухало сердце. Странное ощущение, как будто оно сейчас пробьет тонкие ребра, и из нее вытекут остатки сил. Вот бы сообщить ему об успехе Марин и о маленьком чуде, появившемся у них в доме, – нет, нельзя.

Взгляд Неллы скользит по рядам в поисках Лийк, но той нигде не видно. Зато вон затылок пастора Пелликорна, а также одинаковые затылки братьев Лукаса и Элберта, вытянувшихся в радостном ожидании.

– Вы сказали, что когда-то были друзьями. – Речь Барбиса льется легко и непринужденно – похоже, что заседание он начал в семь, как и обещал.

– Да, ваша честь, – отвечает Меерманс. – В молодости мы работали вместе.

– Вы работали вместе?

– Так точно.

– И каким человеком был Йохан Брандт?

Меерманс подыскивает слова. Он не может взглянуть Йохану в глаза и предпочитает разглядывать черную коническую шляпу или стену за спиной бывшего приятеля.

– Очень умным и дальновидным, – следует ответ. – Об этом свидетельствует его репутация.

– Да уж, – шепнул пастор Пелликорн сидящим рядом с ним сообщницам. Одна из них захихикала, другая успела прикрыть рот рукой. Нелла с большим удовольствием швырнула бы в них свой башмак.

– Вы назвали бы его хорошим купцом?

– Да, назвал бы. Он мог выйти из себя, но в деловых ситуациях он проявлял себя как хороший купец.

– А что привело вас, господин Меерманс, в пакгауз на Восточных островах в ночь на шестое?

Меерманс крутит в руках свою черную шляпу, оборот за оборотом, и словно язык проглотил.

– Господин Меерманс?

– Там мой товар… как и у всех… я хотел проверить… – выдавливает он из себя каждое слово.

– Понимаю. Тогда сообщите суду, что вы там увидели.

Меерманс молчит. На галерке начинаются перешептывания. Кто-то шуршит оберточной бумагой, доставая пирожное, и это на миг отвлекает Неллу от страдальческого лица ответчика.

– Ганс Меерманс, вы поклялись на Священном Писании, что будете говорить правду.

– Да, ваша честь.

– Итак?

– Я… там было темно.

Присяжные ерзают на стульях.

– Там горели факелы, – вступает в разговор Джек, – и я узнал господина Меерманса в конце коридора.

У Меерманса вздымаются плечи, шляпа падает из рук, он ее поднимает с пола, прокашливается, взъерошивает и без того не чесанную шевелюру и наконец начинает говорить. Йохан остается безучастным, не спуская глаз со своего друга, произносящего десятиминутную речь, которая своей яркостью и точностью в деталях превосходит все, что Меерманс наговорил за свою долгую жизнь.

За десять минут Ганс Меерманс смешал с дерьмом своего старого друга и врага, однако он выглядит удивленным, словно сам не верит, что может быть так красноречив, так убедителен. Можно подумать, будто кто-то вынудил его все это сказать, но тогда откуда такая страсть и такой темперамент…

Страдальческими выплесками, перемежаемыми паузами, он рассказывает присутствующим о том, что видел своими глазами и слышал своими ушами. Он приводит их с собой шестого января на портовый склад, освещенный горящими факелами. Делится с ними подробностями: упавшие до щиколоток брюки, валяющаяся в пыли шляпа. Он отлично запомнил вьющиеся волосы Джека Филипса, его худое, как щепка, белое тело, прижатое к грубой дощатой стене, то, как тот со своим английским акцентом умолял его отпустить, как звал на помощь. Описание Меерманса в точности совпадает с описанием самого Джека: тихие увещевания, переросшие в громкие мольбы, стенания, крики боли. Он запомнил кинжал, и брызнувшую из плеча кровь, и вопль, когда Брандт выпустил свою жертву. Запомнил серебристый отлив бороды насильника, блеск похоти в глазах, ощеренный рот. И то, как после всего он деловито подтянул сначала одну штанину, а затем другую, как попытался напоследок поцеловать Джека, а тот начал отбиваться, и струя крови ярко выделялась в отблесках факелов.

Закончив рассказ, свою ложь, так похожую на правду, что Нелла почти поверила, будто все произошло именно так, Меерманс вдруг начинает плакать. Закрывает руками лицо и рыдает навзрыд, вызывая участие толпы, – вот ведь какую глубокую рану оставило в его душе увиденное. Один раз он поднимает голову, словно в надежде на какое-то облегчение, но его нет, а есть только Йохан, неотрывно смотрящий на него в полной оторопи, да еще Джек у него за спиной.

И он снова закрывает лицо ладонями, уронив шляпу, и никто не подходит к нему, чтобы успокоить или поблагодарить за честное свидетельство. Он подтвердил слова молодого англичанина и к тому же неплохого актера, а заодно поймал в сети содомита, алчно хватающего всех без разбора, – а значит, помог очистить городские улицы, если не каналы. Он стал глашатаем важного послания: подобные деяния никому не сойдут с рук. Но тогда почему он так рыдает, спрашивает себя Нелла.