Меня вдруг охватывает гнев на всех брюзжащих интеллектуалов и профессиональных диссидентов, которые без устали придираются к этой великой стране. Если говорить по совести, то они могут это делать только потому, что им позволяют. Позволяют же им, потому что при всех наших несовершенствах мы — страна истинной демократии. Я не стану опускаться до примитивизма и публично твердить об этом на каждом углу, но правда заключается в том, что это понимание преисполняет меня гордостью за то, что я служу индийскому государству.
Задние ворота, как я и рассчитывал, оказались открытыми. (Жильцы первого этажа выкрасили их в сиреневый цвет.) Я сразу поднимаюсь на третий этаж. Дверь оказалась запертой. Я сам удивился своему сильному разочарованию. Лестничная площадка имела заброшенный вид. У двери скопилась груда конвертов и старых газет. На слое пыли отчетливо видны следы собачьих лап.
Я начал спускаться вниз. Мне навстречу вышла хорошенькая толстушка, жена жильца с первого этажа, владельца компании по производству видеофильмов. Женщина пригласила меня на чашку чая (в кухню квартиры, которая была домом для меня и моей жены, когда мы оба работали в Дели).
— Меня зовут Анкита, — обернувшись в дверях, представилась она. Длинные, вытянутые, местами подкрашенные в светлый тон волосы были влажны и источали пряный и едкий аромат шампуня. В ушах у Анкиты были серьги с бриллиантами, а плечи и спину обтягивал пушистый белый свитер. Задние карманы тесных джинсов — «джегинсов», как называет такие штаны моя дочь, — туго натянутых на округлую попу, были украшены изображениями китайских драконов с раздвоенными языками. Моей матери это бы понравилось — если не одежда, то, во всяком случае, попа. «Декхте беш Ролиполи», — сказала бы она. Бедная моя мать. Она всю свою замужнюю жизнь прожила в Дели, тоскуя по своему детству в Калькутте.
Это английское слово, означающее «пухляшка», накрепко и раздражающе застряло у меня в голове: «Ролиполиролиполиролиполи…».
Три из четырех стен комнаты были выкрашены в арбузный розовый цвет. Вся мебель, включая обеденный стол, была выкрашена в крапчатый — я бы назвал его
Служанка была родом откуда-то из Центральной Индии — из гондов или санталов, из Джаркханда или Чхаттисгарха, но, возможно, и из Ориссы. Это был еще ребенок — девочке было лет четырнадцать-пятнадцать. Со своего места мне было видно крошечное серебряное распятие, висевшее в вырезе ее курты между крошечными грудями. Мой отец, испытывавший инстинктивную неприязнь к христианским миссионерам и их пастве, назвал бы девочку насмешливым прозвищем Аллилуйя. При всем его уме отец слишком часто проявлял бестактность.
Восседая в своем нелепом кухонном арбузе, лучезарно глядя на меня из-под ореола крашеных волос, Пухляшка полушепотом и не слишком связно поведала мне историю, случившуюся наверху. «Я думаю, что она не совсем нормальная», — не один раз повторила она. Кто знает, возможно, ее рассказ и был связным, просто мне была неприятна сама мысль о том, что придется ее выслушать. Анкита что-то говорила о ребенке и полиции («Я была ужасно потрясена, когда в дверь постучала полиция»), о том, что та женщина опозорила весь дом и даже квартал. Рассказ ее показался мне преувеличенным и злорадным. Я поблагодарил ее за рассказ и откланялся. Женщина на прощание, едва ли не силой, вручила мне подарок — диск с документальным фильмом об озере Дал в Кашмире. Ее муж сделал этот фильм по заказу министерства туризма.