Министр любви [сборник рассказов]

— Знаешь ли ты, что такое суббота, царица пустыни? Это то же, что невеста для царя, — он поставил бутылку «Кармеля», положил халу, куру, копченую рыбу. — Один царь соорудил брачное ложе и украсил его резьбой. Чего не хватало брачному ложу, царица? Правильно, невесты. Так и с миром нашим — чего недоставало ему после шести дней творенья? Субботы!

Эрик произнес молитву, благословил вино, отпил, благословил хлеб и надломил его.

— Шаббат шолом, верблюдица.

Эрик ел, но кусок не лез ему в горло. Он помнил, что говорит Талмуд: «Не приступай к трапезе, прежде чем не накормишь скотину свою».

— Но это не моя, Боже! Она меня не поит, не кормит, я ее не приглашал!

— Тем не менее он встал, налил верблюдице воды, набросал кой — чего со стола — откуда он знал, что едят верблюды?

Царица похлебала воды, пожевала салата, от остального отказалась.

— Я вижу, что ты субботу не справляешь, — сказал Эрик, — чем они тебя кормят в пятницу, твои бедуины, — кофе?

Он залпом выпил еще один бокал красного.

— Впрочем, я сам с недавних пор встречаю субботу. До этого я справлял другие праздники и чтил других богов. Я потерял много времени, верблюдица, и теперь нагоняю. Но чтоб нагнать, нужна новая жизнь.

Авраам стал евреем в 70 лет, я в 45. Но мы живем меньше, чем во времена Авраама, и у нас нет жен, которые рожают в девяносто.

Я приехал сюда за ответом, верблюдица, ответы, как деньги — их никогда нет, у меня много вопросов и мало ответов, я прибыл за ответом.

В коридоре послышались крики, шум. Эрик взглянул на часы.

— Уйка, — констатировал он, — осталась «куйка», и жизнь прожита не зря.

Он потягивал красное вино и рассказывал.

— Ты знаешь, царица, мы с тобой похожи. Я понимаю, почему ты плюешь, взглянув на человека. И мне хочется иногда плюнуть в свою морду. Да не только в свою…

На мне, как и на тебе, постоянно ездят верхом, не будем уточнять, кто.

Как и ты, я могу долго не пить, правда, потом напиваюсь до бесчувствия.

Мы похожи, царица, только за меня никто не даст семи верблюдов, паршивую овцу за меня не дадут.

Как и ты, я в пустыне. Я еще не перешел Иордана, мы бредем, и видны миражи. Я не знаю, что видишь ты, но я часто вижу себя молодым, полным радости и надежд. Я вижу дачу моего детства, дощатый дом у моря. Там горит свет, пахнет гречневыми оладьями, спелой антоновкой и покоем. В окнах люди, которых давно нет, они болтают, курят папиросы, и все они добры.

Иногда в своих миражах мне видятся сосны моего детства. Я лежу в траве, закинув руки и задрав кверху голову. Плывут облака, и мир прекрасен.

В миражах своих я вижу счастливых людей, они летают высоко в небе. Я летаю с ними и пишу рассказы. Если б ты умела читать, царица, ты б заметила, что люди в моих рассказах летают.

Писать — кочевье, от рассказа к рассказу, от колодца к колодцу.

Иногда бредешь, а колодца все нет, сплошные миражи, исчезающие при приближении. Но ты бредешь — и появляется новый колодец, новый рассказ. В субботу не следует думать, надо растворяться в природе, но я нарушаю субботу — я все время думаю — правильно ли я живу? Так ли я живу? Там ли? Нельзя отключать голову, как свет в отеле. Поэтому я нарушаю субботу, но это между нами, царица.

Он замолк. Человек и животное молча смотрели друг на друга.

Раздались залпы, огни салюта окрасили небо, все загремело, задрожало, и в номер ворвался огромный Нильс.

— Куйка, — кричал он, — куйка!

Он сграбастал Эрика и на руках вынес его в коридор. Холл был переполнен, все чокались, обнимались, пили.

Эрику налили шампанского, обсыпали конфетти, затейница уже приступила к новой песне.

— У давину хай, — орали шведы, — у давину хай!

Играл оркестр, блистал бенгальский огонь.

— Хэппи нью ир! — шумел Нильс и наливал Эрику водку.

— «Хэппи, так хэппи, — подумал Эрик, — чего еврей только не справляет» — и опорожнил бокал.

— А все‑таки мне ваше лицо знакомо, — опять начал Нильс.

— Ничего удивительного, вместе летали на диких гусях, — ответил Эрик.

Швед отхлебнул из бутылки и начал оглядывать Эрика с разных сторон.

— Стоп! — воскликнул он, — узнал! Наконец‑то! Вы меня не помните?

— Нет, не припоминаю.

— Хамперденс! — кричал Нильс, — Хамперденс!

— А это еще что такое?

— Рыбацкий поселок, где я вас спас в войну, когда евреев перевозили на лодках из Дании.

— Никогда не был в Дании, — ответил Эрик, — и в Швеции.

Холодными странами не интересуюсь, в войну я вообще нигде не был — я еще не родился.

— А Хамперденс?! — удивился Нильс, — кого же я спасал?!

— Какого‑нибудь другого еврея, — ответил Эрик, — всегда много евреев, которых надо спасать, и всегда мало датчан и шведов. Только вы нас и спасали. С чего бы?

— А вы не догадываетесь? — спросил Нильс. — Это потому, что мы — евреи.

— Кто? — не понял Эрик.

— Мы — шведы, датчане.

— Сколько вы выпили, Нильс?

— Два литра, но это не имеет никакого значения. Мы, шведы, датчане — потерянное колено израилево.

Эрик хлебнул водки.

— А финны? — почему‑то спросил он.

— Никакого отношения. Они едят оленя. Где вы видели еврея, даже потерянного, который бы ел оленя?

Эрик признался, что не видел.