Минное поле

«Парень из университета» взял Супруна за полу, потащил от прилавка а коридор, приткнул в угол. Положив ладонь на голый череп, начал с надрывом и завыванием «откровенничать» или, проще, читать свои стихи. Он то приседал на здоровую ногу, то приподнимался на цыпочки, то вскидывал палку вверх, то отводил ее за плечо. В уголках губ запеклась слюна. Он говорил, дыша собеседнику прямо в лицо. От этого Михайлу становилось как-то не по себе, словно ему щекотали шею. Но стоял терпеливо, слушая. Слушал и думал: «Убогие строки. Но не в этом грусть. Пусть пишет пустые стихи, пусть тешит себя надеждой, пусть обманывается. Но зачем такую бодягу печатают? «Чуть с руками не оторвали!..» Публикуют, значит, и его обманывают, и, горше всего, людей читающих... Да, но что ответить ему? Поймет ли, если скажу откровенно? Знает ли он, как и чем живут люди на стройке? Похоже, кроме скрежета экскаватора ничего другого не расслышал».

Когда палка грохнула об пол, как бы поставив последнюю точку, Михайло начал, раздумывая:

— Гарный мий хлопче, бачишь, шо за справа?..

— Руби по-русски! Не переводи на мягкую мову!

— Добро-добро! Чур не перебивать. Стихи — они как молоко. В них не видно, где вода, где жиры, где белки. Здесь все цельно, едино. А если видно — значит, не молоко.

— Выходит, не стихи?

— Догадливый...

— А вот тебе!.. Напечатано, напечатано, понимаешь?!

— Мои институтские друзья в шутку говорят: если хочешь проверить, хороши ли, плохи твои стихи, — неси в газету. Примут — значит, плохие. Начинаю думать, в шутке есть доля правды.

«Парень из МГУ» стоял на своем:

— Говори, говори!.. Это ж зарисовки, понял? Они тоже нужны. Отрицаешь?

— Поэзия должна быть объемной, потрясающей.

— Ну-ка, с ходу примерчик! Слабо?

Михайло запнулся, потер виски. На шее набрякли жилы.

— Вот:

Кругом неправда i неволя,
Народ замученний мовчитъ.
I на апостольскім престолі
Чернець годованний сидить.

Людскою кровно шинкуе
I рай у найми оддае!
Небесный царю! Суд твій всуе,
I всуе царствіе твое...

— Сильно!.. Мороз по ребрам. Шевченко? В старину умели подавать истину. Но у нас — другое время.

Супрун навис над дружком, посмотрел сверху вниз.

— А це сахарин, га? Помнишь: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, кому нести печаль свою?..» Когда написано? В сорок пятом. Все небо в победных салютах. И, как выхваченный их холодным огнем, на могиле жены — солдат, слуга народа, с бутылкой русской горькой. И уже все непоправимо.

Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.

Что, скажешь, «катилась — светилась» слабая рифма? Глагольная? Да? А эти слова: «Я шел к тебе четыре года, я три державы покорил» — сахарин или исповедь?! — Михайло лютовал. Наседал на растерявшегося человека, хватал его за грудки.

— Не спорю, дружище, не спорю. Лежу. Все видят: повержен!

3

Они вначале побывали в загсе, расписались, стали мужем и женой (каким странным показалось их новое положение и непривычным) и только после решили поговорить с родителями Лины. Они были готовы ко всему, зная, что Дарья Степановна и Алексей Макарович запротестуют, ведь столько времени вынашивали они мечту выдать единственную дочь за человека обеспеченного, с накрепко определившимся положением. Старикам хотелось видеть в доме военного: военные — надежные люди. А литераторы — смех и грех: сегодня у них густо, завтра пусто. На крайний случай был бы хоть каким-либо работником редакции, а то ведь студент-голоштанник, срамота, и только. Сестра Дарьи Степановны, предвидя все наперед, писала из Ростова: «Моего согласия нету, так и знайте! Откажите вашему матросу, пока не поздно, пускай не задуривает девушке голову. Сумеет ли он понять ее, сумеет ли оценить?.. Она достойна лучшей участи! Я, например, не нашла человека по себе и вот живу, слава богу, одна без горя и забот. Никто мною не командует, никто не помыкает, не бранит, не бьет. А ваш матрос, видать, еще и запойный? Насмотрелась я на таких — какой ужас, какой срам!.. Не сходите с ума. Нет коего согласия!»

Когда вернулись из загса, Михайло, не успев переступить порог, объявил:

— Мы расписались.