Минучая смерть

Вечером ударила Егора по руке:

— Осторожней ты, это тебе не железо какое. Умойся раньше.

Егор умылся. Похвальный лист осветил его лицо. Он засмеялся, пырнул Федю в живот и сказал:

— Выходит, Федюк, у тебя башка с начинкой, надо бы дальше двигать ее в прочистку…

Слова эти обрадовали Варвару. Она с месяц обдумывала их и пошла к попу. К попу на каникулы приехали сыновья, и он, добрый, хмельной, дал ей записочку в коммерческое училище. Она выправила бумаги, захватила похвальный лист и повела Федю. В училище перед всеми сгибала спину, толкала Федю в затылок, чтоб он тоже кланялся, но у него шея гнулась неохотно, и это пугало ее:

«Не возьмут еще, непокорный, скажут». Федю записали, объяснили, какую форму ему надо справить, какой картуз, с каким вензелем… и ранец, обязательно ранец, и велели с деньгами за ученье, в новой форме приходить осенью на молебен.

На слободку Варвара шла в радостном тумане. Федя подмигивал мальчишкам, пугал кошек и собак, а она видела его в форме, при ранце, в картузе с золотыми буквами. Он рос в ее глазах буйнее осокоря, — и от солнца укроет, и от стужи защитит. А кабы еще один такой, а лучше еще два и… дочь. К дому можно сделать пристройку, сыновья женились бы, дочь замуж…

Рев заводского гудка скомкал ее мечты. Егор обедать придет, а у нее печка еще холодная. Она не заметила, как Федя юркнул к ребятам на пустырь, и заторопилась. Хотела встретиться с Егором у ворот и так обрадовать его словами об удаче, чтобы он не спросил, сколько придется платить за ученье Феди: обрадуется и не сможет потом отказать.

Вот и двор, — значит, Егор уже сидит под осокорем.

Она открыла калитку и вместо Егора увидела крестного Феди, чеканщика Евдокимова. Он растерянно, чудно поздоровался и, как бы рассердившись на себя, повысил голос:

— Ты, кума, к сердцу не очень принимай. Все под богом… А? Да, видишь ли, на ногу Егора оправка упала.

Несли ее два дурака, а Егор из котла ногами вперед вылезал, ну и толкнул… Да ты не очень, не тревожься: в больнице сказали, не страшно это…

Варвара перестала чувствовать свои ноги и затопала ими по краю двора, по улице, по ступенькам заводской больницы. Во рту ее не вмещались слова:

— Да что же это? Да как же это?

Она зябко потирала руки, в одной из палат увидала запрокинутый родной подбородок и подбежала к нему. Егор лежал на койке, умытый, в больничной рубахе. Нога его, огромная, как кусок телеграфного столба, забинтованная, в пятнах зеленого порошка, возвышалась на подушках.

— Ты, Варь, не убивайся, иди, а то Федюк там наделает еще чего. Иди, просипел он, и глаза его как бы обмерзли выступившими слезами.

Варвару пронизало дрожью. В самое сердце прошла боль Егора, и страх, что, может быть, он в последний раз говорит с нею, толкнул ее к койке:

— Егорушка, родной мой…

Ее схватили сзади:

— Что ты делаешь? Вот дура-то! Ему шевелиться нельзя, а ты… — вывели наружу, дали что-то в руки и щелкнули ключом.

Она барабанила в дверь, кричала и, выбившись из сил, опустилась на приступки. В сумерки сторож выпроводил ее за ворота. Она поплелась вдоль заводского забора и тут только заметила, что несет рабочую одежду Егора и сапоги. Один сапог был разрезан, залит кровью, и она прижала его к себе:

— Да как же это? Да что же это?..

Всю ночь, — а ночь была с лунной прозеленью - ей мерещились затянутые слюдой страдания глаза Егора и белый доктор с отпиленною ногою в руках. Шагам рабочих, их голосам она обрадовалась, как концу пытки. Отрезала хлеба и разбудила Федю:

— Завтракай, да приглядывай тут. Беда у нас…

Федя еще вчера узнал, что случилось с отцом, и уронил:

— Не плачь, поправится: кости, говорят, чуть тронуты.

Варваре стало легче, и она с узелком заторопилась на гудевшую под ногами рабочих улицу. У ворот ее поджидал Евдокимов. Она не видела его, не понимала его слов, сутулилась и быстро перебирала ногами. В больничном коридора ее выбранили за слезливость и неохотно впустили в палату. За ночь щеки Егора осунулись и посерели, нога стала еще огромнее. Он с недоумением поглядел на Варвару, отмахнулся от принесенного ею узелка и просипел:

— В контору сходи, и это… за несчастье чтоб на Федю и тебе дали. Да не робей там, а то они, знаешь… Советуйся с кем надо… Ну, иди, иди…

Варваре чудилось, что ему станет легче, если она коснется его лба, но служитель на лету перехватил ее руку и вывел в коридор:

— Иди, иди…

Голос его незаметно стал голосом Егора: «Иди, иди».

И она шла, шла, пока не. очутилась в конторе. Швейцар вел ее вдоль коридора, она напускала на лицо строгость, но плач перекашивал щеки и мутил глаза. Перед нею сверкали чьи-то очки, кто-то запрещал ей плакать, что-то говорил, кричал, вел ее. Она в полусне увидела улицу, солнце, встряхнулась и опять побежала к больнице.

III