Одна знакомая из Восточного Берлина рассказала мне свою версию объединения. Для научного журнала германистов ГДР она писала статью о прототипах ибсеновского «Пера Гюнта», и для работы ей не хватало обзорного исследования, выполненного в Японии. Найти этот текст в гэдээровских библиотеках было невозможно. Однажды вечером юная исследовательница услыхала, что Стены будто бы больше нет. «Пропаганда», — решила она и пошла спать. А наутро, снова засев за работу и ощутив свою беспомощность, вдруг вспомнила вчерашние новости. «Ладно, посмотрим, открыта ли Стена!» — сказала она себе и включила телевизор. Действительно.
Итак, она пошла через Бранденбургские ворота в Национальную библиотеку, тут же разыскала нужную статью, сделала копию и на обратном пути через Бранденбургские ворота подумала: «Если границу опять закроют, у меня хотя бы статья в кармане». Границу не закрыли, статью она дописала, только теперь никто не захотел ее напечатать.
Позже, когда похмелье от исторических перемен приобрело угрожающую форму, «стены» и «мосты» стали крайним средством вразумляющей риторики, а разговор про пути объединения утратил смысл для критиков на Западе, так как они поняли: демократия — это не столько власть народа, сколько умение народа владеть собой. Пусть каждый имеет свое мнение и при необходимости его высказывает, но факты скажут за себя. Народ — это вы? Мы тоже часто на этом настаивали.
Дагмара Лойпольд
СИНЯЯ БОРОДА UNLIMITED
«Для наших братьев и сестер» — так это называлось. А по мне бы лучше только «для братьев», две сестры у меня уже были. Но даже желанным братьям я никогда не отправила бы и половины того, что укладывали в посылки.
В последнюю неделю перед Рождеством уроки немецкого состояли из упаковывания посылок. «Братьям и сестрам — в Восточную зону». Коробки песочного цвета общими усилиями складывали на тележки и везли на почту, где под чутким руководством учительницы сдавали в окошко, вовсе не испытывая обычных для дарителя чувств — например, предвкушения чужой радости. Ничего, кроме горькой обиды за то, что живешь в неправильной части страны. На твой-то адрес благотворительная посылка не придет.
Каждая семья собирала посылку самостоятельно. В школе давали кое-какие советы насчет содержимого: поменьше банок, никаких туалетных принадлежностей, журналов и книг. Кроме того, каждый ученик обязан был приложить собственноручно написанное письмо, начав его словами «Дорогая семья!» — слева, и «Оберланштайн, число» — справа вверху. «Напишите, кто вы есть и чем увлекаетесь, — говорила госпожа Канценберг, наша учительница, — будьте проще!»
И еще нас строго-настрого предупреждали: пожелания должны касаться только счастливого Рождества, а не воссоединения в будущем, подлинных выборов и прочего. Мы ведь знаем, что братья и сестры живут под гнетом, вот и незачем давить на них еще и несбыточными пожеланиями. У меня не было ясного представления ни о будущем (с воссоединением или без), ни и о выборах, так что эти меры предосторожности казались мне довольно глупыми. Какая разница, пожелает мне кто-нибудь на Рождество воссоединения в будущем или нет, если в посылке лежат шоколадное драже и сырки «бебибель» в красной обертке?
Каждый год я писала одно и то же письмо, только почерк постепенно улучшался:
Дорогая семья таких-то!
На третий год любимым блюдом стали макароны с томатным соусом, «Лорелею» я зачеркнула и написала вместо нее «замок Остершпай». А так все осталось по-прежнему. Что я тайно учу язык суахили, я конечно же скрывала. Как и другие важные вещи. Наверное, эти письма впервые показали нам, что и такое бывает: все верно, но все неправда.
С утра мы составляли список покупок, из-за чего семейный поход по магазинам становился торжественнее обычного.