Минус 273 градуса по Цельсию

– При чем здесь «сдаюсь», почему «вяжите»! – Похоже, возмущение друга-цирюльника тоже было предельно непритворным. – С открытым забралом, с честным сердцем, навстречу с распахнутой душой – показывая: тебе нечего бояться, ты не таишься…

– И докажу тем самым беспочвенность их подозрений! – с иронией оценил его предложение К.

– Да! Именно! – воскликнул друг-цирюльник.

– Да почему я должен что-то доказывать?! – воскликнул теперь К. – С какой стати?

Та ошпаренность, с которой друг-цирюльник появился в предбаннике раздевалки, принеся бумажную скрутку, снова разлилась по его лицу – словно никуда и не исчезала, а лишь пряталась – и вот выплеснула наружу.

– Ты забываешь, с кем дело имеешь. С какой стати, не с какой… а что тебе еще остается?

Что еще остается? К. задохнулся от негодования. Все противилось внутри, отталкивало от себя этот совет, вопило о его дикости, немыслимости, абсурдности.

– Как будет на эсперанто «повторение»? – спросил он.

– «Повторение»? На эсперанто? – друг-цирюльник не мог связать свое предложение с вопросом К. – Рипето. Зачем тебе?

– А подсластить пилюлю, – сказал К. – Вчера – мальчишка, сегодня – сами серьезные мужики. Разница? Вроде как. Но по сути – повторение. Того, что было вчера. Рипето. Как звучит! Красивый язык эсперанто.

– А я тебе о чем все время? – Друг-цирюльник при поминании языка, должного связать человечество в единую общность, завелся, как автомобильный мотор от поворота ключа. – Красивейший!

– Вот я пилюлю красотой и подслащиваю. – К. поглядел на смятый, во множестве заломов листок у себя в руках, сложил пополам и сунул в нагрудный карман рубашки. – Так ты в душ? Давай. Жду тебя. Не терпится снова отдать дань твоему кабриолету.

На самом деле не было у него никакого желания вновь садиться в красную машину друга-цирюльника, так раздражающую народ на улице своим видом. Теперь, после «рипето», ему уже не хотелось распороть себя, вывернуть наизнанку, перелицевать, как то было после трапезы с завкафедрой. Теперь все, что ему хотелось, – остаться наедине с самим собой. Такая опустошенность была внутри – в этом космическом вакууме не могло сохраниться никаких желаний. Какие желания могут остаться в космическом вакууме при температуре минус 273 градуса по Цельсию.

И только друг-цирюльник скрылся за дверью душа, выскользнул в другую дверь и К. С чувством вины перед другом-цирюльником, представляя его обескураженность и обиду, когда не застанет К. здесь, будет искать – и не найдет. Но минус 273 градуса гнали К. вон из тепла, засасывали в свой мертвый холод, вбирали, втягивали, – и невозможно было противиться их безжалостной лютой воле.

4. Пробит по базе

– Знаешь, они спрашивали меня о тебе, – сказала привереда.

– Да? И что они тебя спрашивали обо мне? – осведомился он, сама незаинтересованность в ответе, так уж – не оставить без отклика ее слова.

– Что, – в голосе ее прозвучало недоумение. – Есть ли у меня молодой человек.

– А почему они обо мне спрашивали?

Недоумение, прозвучавшее в ее голосе, выразилось теперь в ее глазах.

– Как почему? Обычная практика. Они должны были спросить.

Глупость, глупость. Какая глупость. К. мысленно взвился от собственной тупости. Конечно, комиссия, проверявшая привереду, должна была спросить о нем. Если у нее нет друга, значит, она не в полной мере соответствует нормам стерильности, можно и потерять свое место в мэрии. В мэрии, какого уровня должность ни занимай, должны быть сотрудники, чья стерильность не вызывает и тени сомнения.

И все же невозможно было удержать себя от вопросов. Так неудержимо хочется почесать зудящее место, и поди стерпи, не почеши.

– А все-таки скажи, что именно они спрашивали? – К. расчесывал, расчесывал зудящее место, и просилось еще, еще. – Тебе ничего необычного в их вопросах не показалось?

– Необычного? – переспросила привереда. – Интересовались, кто ты, где работаешь, возраст… давно ли мы с тобой. Ничего такого необычного.

– А тебе не показалось, что они как-то по-особому интересовались? Как-то особо въедливо. Нет?

Привереда, наклонив голову, исподлобья глядела на него, словно бодалась с К. своим дымчато-серым, напоминающим о жарком солнечном дне взглядом, честно вспоминала все частности разговора с комиссией о его персоне.

– Да, в общем, нет, – сказала она затем, вскидывая голову. – Но почему ты вдруг так встревожился? В чем дело? Ты что, не хотел бы, чтобы я тебя называла?

К. и не заметил, как от той незаинтересованности, которую таким незримым камуфляжем старательно натягивал на голос, не осталось и тени, звенящая неприкрытая страсть звучит в его голосе и выдает его с головой.

– Встревожился? – переспросил теперь, в свою очередь, он. Пора, пора, удобный был момент, открыться ей, рассказать о полученных им посланиях. – Видишь ли…