Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания

— Расскажи мне о себе, — простодушно попросил Миня, глядя сквозь мрак сеновала в щель крыши, где мелькал желтый месяц, как кривой палец черта. Теперь уже все равно. И жаркая Тая, вздохнув, рассказала о себе и все время, пока рассказывала, качала носочком левой ноги, словно в ее теле еще не растаяла разбереженная страсть…

— Я не всю жизнь в этом домишке… думаю, ты понимаешь… о, я везде жила… училась в ЛГИТМИКе, в Питере… за дружбу с профессором уволена… идиоты! Он, провожая меня, рыдал, как дитя! Потом в Москве дворничихой в Теплом Стане работала, поступила во ВГИК… знаменитого артиста иностранного полюбила… он приехал на фестиваль, жил в «Метрополе», а я от «Мосфильма» таскалась за ним с диктофоном… на меня наговорили и выслали… да, был суд, на три года… ухо одно выбили… и вот я в Енисейске, пожила месяц, потом в монастырь пошла, да меня не приняли — глаза мои настоятельнице не понравились… ты еще не перегорела, говорит… И вот на полдороге до Красноярска сошла с баржи, где плыла в окружении парней… ну, не было сил, домогались всем скопом, а тут еще азербайджанцы… А на берегу — благодать. Цветы, птицы. Думаю, вот первый дом понравится — останусь. Вот — на этот дом и напоролась. Старик стоит в окне, курит трубку. Думаю, киношный какой тип. Тоже кстати из сосланных… только у него отец был сослан… а этот так и остался бобылем. Чем хуже других мужиков? Правда, уже немолод… одно время подвигала его на подвиги, а потом он плюнул, говорит — ладно, будем жить, как товарищи при революции жили — разговорами. А у меня мать–старуха с сестрой в Ачинске, у них внуки. И чё я буду мешать? Осталась тут судьбу до дна испытать.

— Я тоже… — вдруг заволновался Миня. — Тоже хочу до дна… чего уж теперь?! — И тоже захотел рассказать, и начал рассказывать про деньги, но Тая не дослушала, засмеялась, губы ему запечатала горячими губами, живыми, как змейки, и снова забрала его в себя… И уже по проистечении времени, в пустыне:

— Деньги дело хорошее, а камушки лучше. У моего куряки где–то закопаны… А может, вместе поищем?! — знойно задышала она в лицо Мине. — Ты мужик, ты сообразишь, куда он их мог…

— Нет–нет!.. — замотал головой ограбленный всего лишь на днях Лавриков, отныне преисполненный тихой ненависти ко всем грабителям и ворам. — Брать чужое?..

— Я сама знаю, что нехорошо… Ну, ничего, подожду… — Она хохотнула. — Обещал отдарить… ну, как помирать начнет. Я продам их — и в Москву. А хочешь — вместе? Где ты будешь? Живи где–нибудь неподалеку… А его не бойся, — шептала в самое ухо, суя туда и язычок, — он же понимает… не ревнует…

Под утро она ушла, а Миня, обмирая от чувства грязи, оскверненный пред самим собою и Татьяной и сверкающей вечностью, побежал сломя голову на речку и, содрав с себя одежды, искупался в ледяной чистой воде. «Все! Забыто!.. — бормотал он, плача и одеваясь. — Это падение. Но на этом остановись! Как угодно! Скажи, что болен! В конце концов, грубо откажи. Расскажи побольше по Татьяну».

И на следующую ночь Миня, отвернувшись, стал рассказывать Таисии, что однажды у них с Татьяной был важный разговор, они пришли к выводу, что только человек распоряжается вечностью. Потому что и муравьи, и львы, например, погибнут, если погаснет солнце. А человек спасет.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — смеялась, лежа рядом, нагая Таисия. — А, Шехерезад?!

— Не называй меня так! — оскорбился Лавриков. — Есть же на свете что–то выше всего этого…

— Вы не хотите меня любить? — смеялась женщина, дыша в спину.

— И это слово не употребляй в таком смысле! Любовь… магнитное поле создателя. Того самого! Любовь — это…

— Ты Страшного суда боишься? — веселилась женщина, облепив его, как раскаленное облако сауны. — Не рано ли? Да и, говорят, в Нагорной проповеди новые поправки появились…

И он снова сдался перед ней. Под утро она ушла. А Миня снова побежал за три километра на речку, чтобы успеть до работы, в ледяной воде с полчаса купался. И кажется, крепко простудился. К вечеру его стало знобить, зубы сводило…

Таисия догадалась, что мужичок заболел. Ночью она принесла ему на сеновал водки, термос с теплой водой и горчичники, водку заставила выпить, а размоченные горчичники налепила на грудь Мини. И сама попросила рассказать ей какую–нибудь сказку. И он начал что–то придумывать сквозь озноб, она восхищалась. Поведение их этой ночью было самое безгрешное. Но старый муж Таисии, подозревая блуд, все–таки восстал…

Часа в два, в половине третьего он поднялся, светя фонариком и сипло дыша, по зыбкой для его тяжелого тела лестнице. В руках у него чернело что–то вроде дубины. Таисия и Миня мигом очнулись. Лавриков понял: сейчас ему проломят череп или перебьют хребет.