Минус шесть

Цецилия никогда не ездила в международном вагоне, и купе, напоминавшее игрушечную комнату, поразило ее. Она щупала диваны, обитые красным бархатом, восхищалась зеркалами, платяным шкафом и, осмотрев ванную и клозет, решила, что это — царский вагон. Фишбейн наскоро попрощался с Наумом, просил его получше следить за магазином, почаще писать письма и велел передать шамесу вместо куртажа — поклон. Сняв манто, жакетки, платья и лишнее белье, Цецилия упаковалась в розовый капот. Она развязала свертки и повеселела. Проводник принес чайник с кипятком, и, едва поезд двинулся, Цецилия заварила чай. Она выбрала себе глазированные фрукты и вафли, Фишбейн — вишневое варенье и печенье «Пиу-пиу». После чая Цецилия развесила в шкафу верхние вещи, расставила посуду и пообещала заказать к обеду в салон-ресторане разварную стерлядь. Фишбейн поцеловал ее в щеку и сказал:

— Мне эта стерлядь не полезет в рот. Если мы продадим все, что взяли с собой, нам хватит самое большое на месяц, но без всяких стерлядей!

— Почему так? — спросила Цецилия. — А разве Наум нам будет мало высылать?

— Мало — это было бы хорошо. Он ничего не будет высылать! — тихо ответил Фишбейн. — В магазине товар описан сверху донизу. Через неделю дело запечатают и распродадут с торгов!

— Ой, у меня в глазах потемнело! За какие прегрешения бог дал мне такого мужа! — воскликнула Цецилия, опускаясь на диван. — Ну, хорошо: отчего нам не продать все и не открыть лавку в Ялте? Туда летом приезжает пол-Москвы.

— Рыбка, я больше не буду торговать, — еще тише сказал Фишбейн. — В Ялте тоже есть фин и Гепеу!

— Торговать ты не будешь, а что же делать ты будешь?

— Я сам не знаю: на службу меня не возьмут, работать я ничего не умею…

— А ты не можешь обжаловать? Бывают же всякие амнистии?

— Разве кошка амнистирует мышку? И, вообще, не мучь меня!

— Не я тебя, ты меня мучаешь! Ты меня везешь в Ялту, чтоб я околела с голоду! А кто виноват? Твоя миленькая Сузи, пропади она пропадом!

— У Лаврова не было Сузи, и все-таки ему дали минус шесть. Я сам думал, что мы для мосфинотдела верный доход без всякого риска и страха. Однако, с нами не поцеремонились…

Но Цецилия уже не слушала мужа. Она опрокинулась на диван и звуки, похожие на клохтанье, хлынули из ее горла. Фишбейн за годы совместной жизни привык выслушивать от жены самые неожиданные междометия и фразы. На этот раз он перетрухнул, наклонился над женой и, как веером, помахал над ней рукой. Маханье не помогло. Фишбейн из чайника налил в чашку воды, протянул Цецилии, — она подняла ногу и коленкой вышибла чашку из его рук. Чашка полетела под диван, разбилась, и Фишбейн долго подбирал осколки и вытирал носовым платком пол. Он сел напротив жены и облокотился на диванный валик. Со столика сползала чайная ложка, коснулась чайника и зазвенела. Фишбейн отодвинул ее, поставил чайник на пол и закрыл его бумагой. Покачиваясь на диване, Цецилия успокаивалась: голова ее склонилась на бок, из полуоткрытого рта выходило спокойное дыхание, и она закрыла глаза. Фишбейн положил подушку, осторожно уложил жену и накрыл ее своей королевской шубой.

— Найдется дурак, который позавидует мне, — рассуждал он, растягиваясь на своем диване и подсовывая ноги под валик. — Международный вагон, отдельное купе, жена и прочие антимонии… С удовольствием я бы этого дурака положил на мое место: вот тебе вагон, купе, жена на семь пудов и в придачу еще десяток золотых. Дураку — хорошо: он не думает, что будет завтра. А завтра вместо купе — комната с клопами и без уборной, завтра жена будет тебя есть, как шкварку, и за эти золотые могут тебя уехать с юга на север. Вообще, предстоит много удовольствия: мертвая Ялта, ядовитый ветер, сволочной туман, и ко всему этому тебя, как какого-нибудь Ваську-Пудру, возьмут на учет. Ни тпру, ни ну!

Фишбейн постепенно окунался в дремоту. Он пытался вынуть вставную челюсть, но рука отяжелела, и он не мог сдвинуть ее с места. Он вспомнил, что не запер купе, и это была последняя мысль: он заснул. Его разбудил гуд. Дрожа чугунным брюхом, паровоз, как голодный слон, трубил на полном ходу. Раскрывая до ушей каменные рты и надрывая до хрипоты горло, его клич повторяли окрестные фабрики. От этого стонала земля, ухал воздух и будоражил скачущие по небу табуны белогривых туч. Супруги одновременно повернулись друг к другу.

— Наверняка, крушение! — прошептала Цецилия, жмурясь от света.

— Какая навернячка! — отрезал Фишбейн, вставая с дивана. — Крушение, а мы едем! — и он открыл дверь купе.

В коридоре вагона стояли несколько человек, большинство держали руки по швам и не шевелились. В числе их был проводник: очевидно, он шел подметать и остановился с метлой и ведром в руках.

— Что случилось, господа? — спросил Фишбейн. — Мне все уши просвистели!

Ему не ответили. Он повторил вопрос, и проводник, не повертывая головы, сказал:

— Хоронят Ленина.