Минус тридцать

– Слышала один раз, незабываемые впечатления. Представляете, славная тридцатилетняя годовщина разгрома немецко-фашистских полчищ под Москвой, студенческий военно-патриотический слет на месте боев, начало декабря, большая заснеженная поляна в лесу в окружении наскоро поставленных палаток, группа почетных гостей из институтского руководства помоложе и представителей райкома. Выходят по очереди агитбригады с разных факультетов, такие аккуратные юноши чуть ли не в галстуках и девушки чуть ли не в юбках и выдают идейные выдержанные художественно-патриотические композиции из песен советских композиторов и стихов поэтов-фронтовиков, временами скатываясь прямо-таки к пионерским монтажам. Руководство и райкомовцы довольно кивают головами. Тут выкликают наш факультет, ну, этот, наш, нынешний, я-то другой заканчивала, раз выкликают, второй, оглядываться начинают, и тут появляется группа парней в потертых до бахромы джинсах и не первой свежести свитерах, явно поддатых, и ничтоже сумняшеся выдает эту самую «Машку» при нарастающем хохоте студентов и полном ступоре президиума.

– Да мы думали, что на туристический слет идем! – не выдержал Сергей.

– Не вижу повода для веселья, – с показной серьезностью громко добавил Манецкий, – строгач с занесением за срыв общественно-политического мероприятия только перед окончанием института сняли.

– Хорошо еще, что перед выступлением согреться успели, – поддержал его Сергей, – квалифицировали как мелкое хулиганство, а не политическую акцию.

– «Машку»! «Машку» хотим! – закричали окружающие, заинтригованные долгим вступлением.

– Будет вам сейчас «Машка», – сказал Манецкий и рявкнул вместе с Сергеем.

«На всей деревне нет красивше парня,
Средь мужиков так это буду я,
Люблю я Машку, эх, она – каналья,
Ее одну, навеки, навсегда».

(Для тех, кто забыл слова «Машки», а также для последующих поколений, чтобы знали, привожу один из вариантов продолжения:

Машка: Да что ты брешешь, окаянный малый,
Когда сама я видела вчерась,
Как ты с Матрешкой нашей целовался,
А на меня глядел оборотясь.
А ну-ка, девки, соберемся в кучу,
И все обсудим мы судом своим,
И зададим ему такую вздрючку,
Чтобы голов он наших не мутил.
Ванька: Да что вы, девки, я боле не буду,
Обманывать вас доле не хочу,
Люблю я Машку, эх, она зануда,
Ее одну навеки до гробы.
Машка: Тогда и я к тебе переменюся,
Когда Матрешку бросишь целовать,
И будем мы встречаться на конюшне,
И буду кудри я твои чесать.
Вместе: И будем мы встречаться на конюшне,
И будешь (буду) кудри ты (я) мои (твои) чесать,
Гребешком лошадиным,
Номер восемь.)

Потом пел один Сергей, его сменил Механик, педантично подражавший интонациям Высоцкого, потом опять все вместе – вечную песнь о Стеньке Разине. И тут, в момент апофеоза, отворилась дверь, и в проеме на фоне кромешной осенней тьмы появилась кудреватая голова Штыря.

– Вас аж в лагере слышно. Только по звуку и ориентировался. Еле продрался сквозь грязь.

То ли резкий скрип несмазанных петель ударил по слуху, то ли зябко дохнуло промозглой сыростью с улицы или просто все устали, не сознавая этого, от обилия впечатлений и дневной суеты, но настроение резко упало. У Манецкого непроизвольно опустилась с напряжением нижняя челюсть в глубоком зевке.

«Спать, спать. Хорошего понемножку,» – подумал он.

– Что-то мы засиделись, а еще с постелями разобраться надо, да и здесь прибраться, – сказала Марина, поднимаясь.

Тем временем Штырь, не обращая ни на что внимания, продолжал тараторить.

– А у вас здесь весело. Хорошо устроились. И поужинали славно, – он окинул взглядом грязные тарелки, кучку куриных костей, пустые консервные банки и стоящие рядком у стены опорожненные бутылки. – А я убегался – работы выше головы. Антон Сергеевич только в семь уехал. Я даже чай после ужина не допил, рванулся сюда к вам. Всякое бывает: хоть обо всем договорился, все организовал, но накладки…

– Ты у нас, начальник, молодец. Поработал что надо, – остановил его излияния Манецкий, похлопав по плечу. – Чтоб ты завтра нам так же работу организовал!