Минута после полуночи

Каждый раз, приезжая на новое место отцовской службы, Анжела начинала все с чистого листа. Надевала скромненькое серое платье, заплетала косу, обувала туфли на сплошной подошве и шла в школу. Поначалу скромная внешность… нет, внешняя скромность производила хорошее впечатление. Анжела изо всех сил стремилась его закрепить: позволяла списывать домашние задания, решала оба варианта на контрольных по алгебре и физике.

Однако проходило совсем немного времени, и учителя вдруг обнаруживали, что новая ученица не только умница, но еще удивительно хороша собой и имеет прекрасный голос. Анжела солировала в школьном хоре, играла главные роли в школьных спектаклях и подносила хлеб-соль спонсорам, открывшим в школе компьютерный класс. Спонсоры жмурились, как коты на солнце, — бывает же такая удивительная сверкающая красота! Девочки потихоньку смыкали ряды, теснили Анжелу прочь. Анжела приходила домой, падала на кровать и разражалась бурными рыданиями. Почему ее отовсюду гонят, словно гадкого утенка? Что она сделала плохого? Почему все так несправедливо?..

Мама садилась рядом, вздыхала, гладила по голове, уговаривала потерпеть. «Ничего тут не поделаешь, — говорила она. — Слишком уж ты красивая».

Повзрослев, Анжела сообразила, что ее беды происходят от мерзкого природного дара под названием «сексапильность».

Красота бывает разная. Мама олицетворяла собой героиню советского кино — женщину-друга, женщину-труженицу, честно ждущую своего избранника. Анжела уродилась стервозной брюнеткой из роскошного голливудского блокбастера. На самом деле она такой не была, но… люди хотели видеть ее такой.

Ситуация выправилась, когда Анжела поступила в консерваторию. На сцене не возбранялось быть ни сексуальной, ни обольстительной, и она выбрасывала из себя скопившиеся эмоции, избавлялась от чувственного переизбытка, как от лишнего хлама. Однокурсницы смотрели на нее с завистью, но это была совсем другая, почтительная зависть. Жизнь налаживалась. Вторая премия на конкурсе Чайковского привлекла к ней внимание зарубежных продюсеров и позволила выиграть Вагнеровскую стипендию. А стажировка в Австрии открыла дверь в мир Большой Оперы.

Приглашение на афинский оперный фестиваль подтвердило: ее допустили на музыкальный Олимп. На открытие Анжела явилась в потрясающем алом платье, которое могла надеть только очень красивая и очень уверенная в себе женщина.

И все время, пока она переходила с места на место, ее не оставляло ощущение чужого взгляда, ласкающего открытую спину.

Анжела не выдержала. Обернулась, полоснула нахала с бокалом в руке сердитыми глазами Таких нахалов в ее жизни было предостаточно. Она позабыла о нем буквально через минуту.

Нахал оказался странным. Не подошел, не сделал попытки познакомиться. Наблюдал за Анжелой из теневого прикрытия, посверкивая светлыми прозрачными глазами. А на следующий день прислал подарок. И не какую-нибудь драгоценную безделушку, а пейзаж с подписью Марии Каллас.

Анжела и в голове не держала ничего «такого». Потом все как-то закрутилось, завертелось, вышло из-под контроля… В общем, она сама не заметила, как влюбилась. Никита почти все время молчал, а Анжела почти все время говорила. Сначала заполняла неловкую паузу, потом неловкость куда-то ушла, потому что Никита умел слушать.

Когда она упоминала имя Извольской, Никита не просто слушал — он замирал. Ловил каждое слово так напряженно, что она спросила, знакомы ли они. Никита молча покачал головой, и Анжела успокоилась.

Перед отлетом она дала ему свой московский телефон. Никита пообещал позвонить, когда прилетит, и пропал. Через год позвонил его секретарь и предложил Анжеле партию в новом спектакле. Она согласилась, только не поняла: почему звонит секретарь, а не сам Никита?

Недоразумение разъяснилось при первой же встрече. На общем сборе солистов Никита уделил Анжеле ровно столько же внимания, сколько, к примеру, Марату Любимову. А когда она поднялась к нему в кабинет, чтобы выяснить отношения, то увидела там Ирину. Они с Никитой мгновенно прервали разговор и обернулись к Анжеле. Она постояла в дверях, похлопала глазами, как дура, и вышла.

Анжела поперхнулась судорожными рыданиями. Советник молча сжал ее пальцы, но это не помогло. Анжела вырвала руку и велела ломающимся от слез голосом:

— Налей коньяку.

Вадим Александрович встал, плеснул в пузатый бокал немного янтарной жидкости, протянул его гостье. Она скривилась.

— Почему так мало? Налей больше!

Вадим Александрович послушно исполнил приказ. Сел на прежнее место и молча смотрел, как блистательная амазонка давится крепким алкоголем, перемешанным со слезами. Он мог по опыту сказать прекрасной Анжеле, что коньяк — плохой утешитель, от спиртного все станет только хуже. Но она не нуждалась в банальных сентенциях, не нуждалась в назиданиях, не нуждалась в жалости. Она нуждалась в слушателе.

— А на меня хваленая прима особого впечатления не произвела, — произнес Вадим Александрович. — Внешне ничего особенного, никакого сравнения с тобой. И поет еле слышно, как воробей…