Минута пробужденья. Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском)

Чернышев не сломался, не избрал другую сторону. Но не хотел ничем удваивать, утраивать усталость, спасался в отъединенности от минувшего, в браке, в молитве.

Мейер терялся в догадках — откуда пасмурность Александра Александровича? Палицын манил в дружественный дом, где будут хорошенькие девицы и тоскующие на водах дамы. Сангушко сыпал польскими анекдотами.

Бестужев не вышел к вечернему чаю.

Набравшись сил, он снова добьется экспедиции. Хорошо бы с Зассом — набеги, огонь, пожары, разбойный хмель… Либо пан, либо пропал.

Со дна походного сундучка извлек рукопись «Мулла-Нура» и сидел над ней до поздней ночи.

Когда барон Розен, сообщая генералу Вольховскому петербургские новости, вскользь бросил, что император оповещен о недуге рядового Бестужева, Владимир Дмитриевич подтвердил: хворает, нервное расстройство, сердечное.

Ежели Бестужев, рассуждал Розен, одной ногой в могиле, не разумнее ли явить к нему снисхождение?

Вольховский присовокупил: милость к Бестужеву снижает сочувствие к нему публики.

— Сочувствие, симпатия к государственному преступнику чреваты антипатией к государю, — рек Розен.

Угадывая желание командующего, Вольховский заметил, что отличившегося в боях Бестужева не резонно держать рядовым.

— Пред ликом всевышнего все мы — рядовые, — философски парировал барон.

Вольховский тут же достал из кожаной малиновой папки с медной застежкой приказ о производстве группы солдат в унтер-офицеры. В списке значился и Александр Бестужев.

Командующему ничего не оставалось, как скрепить бумагу своей подписью.

А через неделю барону Розену донесли, что «умирающий» Бестужев разгуливает по Пятигорску в окружении почитателей; у доктора Мейера собираются разжалованные лица, офицеры, статские.

Не доверяя не только Вольховскому, но и писарю, барон Розен собственноручно составил напутствие жандармскому подполковнику Казасси.

«Так как вы проедете из Черноморья в Закубанский отряд, то предлагаю во время своего там нахождения обратить особенное внимание на состоящих там государственных преступников и в особенности имеете наклонить благовидным образом от сношения с ними молодых офицеров, в отряде находящихся…»

(Связи, связи — вот где корень зла, твердил граф Бенкендорф в Петербурге…)

«Сострадание, столь свойственное молодым и неопытным людям, а еще более любопытство, — скрипел пером барон Розен, — могут их сблизить и особенно тогда, как некоторые из преступников имеют хорошие способности и одарены талантами.

При проезде через Пятигорск не оставьте также обратить внимание на образ жизни и поведение тех из государственных преступников, которые находятся там на службе или для излечения от болезней, а равно и на тех, которые на каком-либо особенном замечании. Обо всем том, что вы найдете заслуживающим внимания, прошу мне доносить в подробности».

Подполковник Иван Антонович Казасси, три года назад впервые вкусивший от таинств жандармской службы, взял след. Начал с Абинского укрепления, где прежде живал Бестужев, выведал, с кем общался, и — верхом в Пятигорск. Не целебные воды там были, а зараза!

В пять часов пополуночи 24 июля 1835 года в стеклянную дверь доктора Мейера настырно забарабанили.

Человечек со смуглым лицом и черными усищами, отрекомендовавшись подполковником Казасси, объявил, что назначен провести обыск. Сопровождавшие его комендант пятигорского гарнизона полковник Жилипский и жандармский капитан Несмеянов чувствовали себя скверно.

Жилинский испытывал крайнее неудобство; он поддерживал отношения с Мейером (как после такого вторжения звать на чай? заикаться о врачебных услугах?), насколько совместимо с честью русского офицера быть свидетелем, чище того — соучастником полицейского обыска? Полковник Жилинский замешкался на галерее, всем своим видом отстраняясь от Казасси.

У капитана Несмеянова раскалывалась голова: допоздна дулись в вист, раскупорили бутылку, вторую. Он не пил месяцами, но, пригубив, не мог остановиться. Знал, что последует головная боль, давал клятву и — надо же — вчера сорвался, а сегодня ни свет ни заря поднят с постели; жажда сводит с ума, вся воля употреблена на то, чтобы держать вертикальное положение и чтоб не вывернуло наизнанку.

Николай Васильевич растерянно ковылял по комнате. Пробковая подошва сапога скрадывала хромоту, но сейчас, в домашних туфлях, он выглядел беспомощно-колченогим.

Степан Михайлович Палицын уже на другой квартире, но часть вещей лежала у Мейера; достаточно пустяка, и Палицыну с Бестужевым не миновать нового наказания.

Бестужев в долгополом халате с бранденбурами, закинув ногу на ногу, полируя ногти, вальяжно попыхивал сигарой.

Какие внутренние пружины должны заставить боевого офицера — на груди у Казасси Георгий четвертой степени, говорят, отличился при Ахалцыхе — стать сволочью в голубом мундире?

— Не вашего сочинения? — Казасси несет Бестужеву книгу, полученную от Ксенофонта Полевого.

— Соблаговолите раскрыть, печатными литерами обозначено «Эн. Эф. Павлов».

— А сия? — не унимается жандарм.

— «Миргород», сочинение господина Гоголя.